Июль, июль, август

– Ну, тебе не приходило – мне пришло. Женись, говорю я тебе, пока не поздно. Или ты не доверяешь мне? Ты, может быть, думаешь, что я способен как-нибудь одурачить тебя, обмануть своей личной выгоды ради? Или, может быть, ты надеешься в этих делах на свой собственный ум, которого у тебя никогда не было, да и теперь, я гляжу, нет… Женись, повторяю я тебе, Яков Эйзенерц, тебе давно уже пора. Это, поверь, самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать в своей бестолковой жизни.

– Да что ты, в самом деле, заладил, как кукушка, женись да женись! – Эйзенерц вскочил и ногой оттолкнул от себя кресло. – Я, между прочим, твою девицу вижу первый раз в жизни, а тебя, старого осла, бог даст, что и в последний. И ни то, ни другое для меня не причина, чтобы ни с того, ни с сего очертя голову кидаться в церковь.

Отец снова закашлялся, и уже не скоро этот кашель отпустил его. А Яков Эйзенерц ходил туда-сюда вдоль его кровати, и его накрученный ус воинственно торчал вверх.

– Ну скажи, что ты привязался ко мне, а?– нагнулся он над изголовьем кровати.– Что там у тебя в больной башке повернулось и обо что зацепилось, что ты пристал ко мне, как с ножом к горлу с этой своей Августой? Ну проси от меня что хочешь, хоть луну с неба проси – достану, ногти обломаю, а достану. Хочешь, лекаря к тебе приведу самого лучшего? Хочешь, сиделок нагоню полный дом? Хочешь, сам, прямо сейчас поеду по окрестностям искать жениха для твоей Августы да и найду за три дня любого, какого скажешь! Да с её-то приданым! Хочешь? Нет?.. Молчишь, черт упрямый!

– Мне любого не надо, я выбрал тебя,– глухо сказал отец.

Яков Эйзенерц рухнул в кресло и вытер рукавом вспотевший лоб.

– Ну что я с твоей Августой буду делать, а? Посуди сам, что?

– Известно что,– всё никак не унимался отец.– Сам знаешь, что.

– Да и куда я женюсь? Ты же знаешь мою мать!

– Тебе тридцать пять лет, ты давно уже сам себе хозяин. А мать твоя будет только рада, что наконец-то отделалась от тебя. Ты за тридцать-то пять лет успел ей порядком надоесть своим непроходящим остолопством…

– Вот уж, право слово, упрямая же ты скотина после этого, Баррет Лепек!

– Женись, я даю свое благословение.

– Да на черта мне твое благословение!– снова вскочил Эйзенерц.

– Ты вот что… ты сядь-ка, не мельтеши туда-сюда и послушай меня.

Яков Эйзенерц сел и снова схватил себя за ус.

– Я уже видел их,– сказал отец.

– Кого?

– Их. Они приходили за мной раза четыре, но всякий раз Августа входила ко мне со своими травами да отварами – и они исчезали. Теперь один из них висит вон там, у притолоки, а другой прячется за твоим креслом…

Эйзенерц растерянно оглянулся.

– Они приходят всегда по двое. А вчера под вечер я… Да, уже вечером… Если б ты знал, как хорошо дожить до часа, когда поленья в камине подёрнулись синим светом… синим… синим светом…

– Баррет?– покосился на него Эйзенерц.

– Я закрыл глаза и чувствовал, как стоит надо мною мир. Только очень уставшие люди чувствуют, как стоит над нами мир. У меня не было сил поднять веки. Но я знал, что прямо за моей спиной торчит край кровати, как край земли… Тогда-то вот я с ними и заговорил. И они рассказали мне всё – мне уже можно… Да, я выспросил у них обо всём помаленьку. Я спрашивал про всех, кого только мог припомнить – но главное, конечно, про Августу…– он закашлялся и, кряхтя, приподнялся на локте.

– Да уж лежи ты, вояка,– остановил его Эйзенерц и поднял с пола выпавшую подушку.

– Я кое-что видел в щелку, понимаешь? Они показали мне. Совсем чуть-чуть… Сейчас там у них весна, солнце… Ноги у ангелиц на солнце блестят, как листья… Сидят они рядком на огромной липе, которая цветет издалека, еще с холма, как идти туда. А окно у них старое и такое пыльное, что по стеклу прыгают тени от листьев…

– Может, ты устал, Баррет Лепек?– встревоженно завозился Эйзенерц в своем кресле.– Может, тебе надо немного отдохнуть? Ведь ты болтаешь, как балаболка, уже целый час…

– Ерунда,– отмахнулся отец.– Просто я хочу сказать тебе сейчас, что Августа будет тебе хорошей женой, не сомневайся… Она родит тебе четверых сыновей, таких же крепких и глупых, как ты, а сам ты будешь жить, зацепившись за ее жизнь и, конечно, не понимая этого. Ты будешь вполне счастлив и по глупости своей не заметишь, как будет мучаться с тобой она. Но я на тебя не в обиде, ведь это и есть семейное счастье: один постоянно дует в ухо другому, а другой только стоит да морщится… Стоит да морщится…

Эйзенерц, побледнев, медленно поднялся… Но тут уже я сама толкнула дверь и вбежала в комнату – отец был в беспамятстве. Яков Эйзенерц, пятясь, выскочил прочь.

Потом, час спустя, когда приступ у отца закончился и он, наконец, заснул, я спустилась вниз. Эйзенерц прохаживался у ворот, теребя в руках шляпу. Он наковырял во дворе множество ямок каблуками своих сапог, подбитых железом.

– Ну что, как там?– подступил он ко мне.

– Всё нормально. Он спит.

– Вот уж не знал, что он так плох…

– Да,– кивнула я.

– Я сейчас еду в Наутхейм по делам матери…

– Счастливого пути.

– На обратной дороге я снова заеду проведать как тут у вас и что,– скосил он глаза в сторону.