Июль, июнь, май

Вся беда Петровны заключалась в том, что у неё не было родственников, а потому, выбирая жертву для нашего эксперимента, Славик остановился на этой глухой, закостеневшей в старости бабке. Потом я расскажу обо всём подробнее, но сейчас вам, видимо, надо узнать следующее: во-первых, действие происходит в районном городе под названием Свирск, где-то — скажем так — на севере России, — не на крайнем севере, конечно, но и не в Центральной Полосе: до Мурманска и до Москвы от нас одинаково далеко. Во-вторых, меня зовут Андреем Богдановым, мне двадцать пять лет и, хотя я был выгнан из университета, да, именно, отчислен с третьего курса физико-математического факультета за академическую неуспеваемость, я, тем не менее, являюсь научным гением не хуже Ньютона или Фарадея, ибо создал теорию спектрального излучения человеческого мозга или, как я её называю, теорию биорезонанса, и на основе этой теории вывел возможность воздействовать тэта-лучами на отдельные сегменты мозговой ауры («аурой» я называю это самое спектральное излучение мозга, никакого оккультизма тут нет). Я, разумеется, не собираюсь забивать читателю голову подробностями моей теории, — на сей счёт у меня существует другой, чисто специальный труд, понятный лишь специалистам (и поверьте мне, — далеко, далеко не всем специалистам!). Важно другое: теория моя не такая уж отвлечённая, — из неё можно сделать весьма практические, всем понятные и для всякого полезные выводы. Причём, до такой степени полезные, что и сказать нельзя. Мой старый добрый знакомый Славик, то бишь, Вячеслав Павлович Калинкин, человек предприимчивый, знающий толк в бизнесе, сразу понял, что к чему и спонсировал меня изрядной суммой с тем, чтобы я продолжал исследования. Мы заключили с ним взаимовыгодный договор: он забирает себе весь денежный доход от моего изобретения, а на мою долю остаётся доход моральный — признание заслуг, портреты в учебниках и памятники из золота в каждом крупном городе мира. Я думаю, что это правильное решение, тем более что часть моей славы распространится и на Славика (ах, каламбур не к месту!), а часть славиковых денег уйдёт в мой карман. Мне много не нужно, — ровно столько, чтобы я мог продолжать свои работы в спокойной обстановке. Кто знает, до чего я додумаюсь в условиях приближенных к человеческим, если главную свою работу мне приходилось писать на лекциях по теории вероятности, или в студенческой общаге, или в дешёвой пивнухе на Васильевском острове, разложив бумаги на мокром, дощатом столе, и купив кружку пива, которого я терпеть не могу, но без которого бы меня выгнали в два счёта из этого пивника; если эксперименты я проводил по ночам в школьном кабинете физики по сговору с учителем-алкашом, если материалы для своего аппарата — венца всей моей работы — я искал на помойках или клянчил в телеателье… И завершились мои труды необозримой задолженностью по английскому языку и сопромату, унизительными попытками сдачи хвостов, и последующим отчислением. Ох, как я развернусь в будущем, когда к моим услугам будет мой личный научно-исследовательский институт! — а Славик мне его построит, обязательно построит!.. Я буду жить в бункере на необитаемом острове, руководить своим НИИ через интернет или по телефону, буду носить одни и те же джинсы, пока они не развалятся, а когда мои волосы отрастут до пояса, я подрежу их острой косой, — это будет настоящая жизнь! Но прежде, чем я её достигну, необходимо провести последний, решительный опыт, — опыт на живом человеке. Этим человеком и должна стать девяностолетняя Петровна, живущая в чёрном доме на проспекте Революции, которая, разумеется, ничего о наших планах не знает, и не понятно, знает ли она о чём-то вообще. Славик всё продумал: 3 мая мы поедем к Петровне, и там всё решится. Мы договорились об этом 3 апреля, — я выпросил у Славика этот месяц перестраховки, чтобы ещё раз перепроверить расчеты, убедиться в работоспособности аппарата, и, наконец, просто для того, чтобы собраться с духом. Допустим, опыт не удастся и Петровна помрёт, — это меня не пугало: когда тебе за девяносто, а смерть всё не торопится, нужно радоваться любой возможности покинуть постылый мир; страшно другое — моё поражение! Вот что действительно непоправимо, вот чего я не переживу. В сущности говоря, месяц нужен был мне для того, чтобы побороть страх перед возможным поражением, — и нельзя сказать, чтобы я вполне справился с этой задачей.

2

Настало 3 мая. Деловой, суровый Рулецкий, помощник Славика Калинкина, пришёл в десять утра, разбудил меня требовательным звонком в дверь, встал за порогом, грозно-нетерпеливый, словно Азраил. Его чёрная бейсболка со вздёрнутым изогнутым козырьком, показалась мне рыцарским шлемом с поднятым забралом. Даже в темноте лестничной клетки было видно, как он небрит, как хмур, как губы его чуть кривятся от необоримого отвращения ко мне.

— Ну что? — сказал он, тяжко уставясь на меня. («Ну чо?» — или даже — «Ну-ччч?») — Давай, поехали. Собирайся. Аппарат упаковал? Сам принесёшь или помочь?