Июль, июнь, май

Какая там птичка? Я в душе недоумевал. Внешность Петровны казалась мне более чем заурядной. Старухой она была яркой, за версту видной, такой, что раз встретишь и на всю жизнь запомнишь, — а девицей стала… ну… скажем так, бледненькой. Я бы не стал с ума сходить. Рулецкий потряс меня дважды: тем, что вообще влюбился, и тем, что влюбился именно в Петровну.

А Рулецкий застенчиво радовался:

— Я её, блин, боялся сперва… Всё-таки, старуха, хоть и молодая… Я же вообще… Ну ты знаешь, Дрон… Болел долго… И как-то всё не до того было… В общем, с бабами у меня плохо как-то. Я и не знаю, как к ним подойти… А тут вот Шурочка. Так у нас с ней хорошо всё! Мы тут будем жить, в этой квартире. Родители у меня в область переехали, квартиру мне оставили, — а чё? — нам однокомнатной хватит. Вполне. Конечно, потом дети пойдут, — ну, там видно будет. Главное, что у нас любовь — как в кино прямо. Хе! — не знал, что так бывает!.. Ты не смейся, Андрюха, чего ты смеёшься, гад?

И он начал в мельчайших подробностях расписывать свою будущую семейную жизнь: сколько раз за лето они съездят за грибами, сколько раз и зачем именно выберутся в Питер или в Москву, в какой детский сад отдадут первенца, какие сериалы будут смотреть по вечерам…

— Ладно, Миха, — сказал я. — С тобой всё ясно. Тащи сюда нашу красавицу, — я с ней поговорю с глазу на глаз…

Рулецкий почуял близкое счастье и воробьём порхнул в коридор:

— Шурёночек! Беги скорее сюда! Андрей поговорить с тобой хочет! Быстрей-быстрей!..

Петровна вошла на кухню очень медленно. Была она спокойна и задумчива, на меня смотрела вскользь.

— Александра, — начал я мягко. — Ну как же ты дошла до жизни такой?! Зачем тебе это? У тебя всё ещё впереди, зачем ты бросаешься на первое попавшееся… э-э-э…

— Э-э-э! — передразнила она меня злобно, по-козьи тряся головой. — Твоё какое дело? Живи ты как хочешь, а я-то причём? Я тоже живу как хочу.

— Петровна… Ты пойми… Ведь эксперимент действительно не закончен… Да и не в этом дело! Но что же ты творишь такое?! Я для чего тебя омолаживал? — чтобы новую жизнь тебе дать, открыть перед тобой бесчисленные возможности, — целый мир возможностей! Сейчас все мужчины твои! И не только мужчины… Все дороги твои! Ты можешь получить диплом, стать учёным, актрисой, поэтессой… Наконец, моделью. А что, почему бы и нет? Внешностью ты не обделена… — (да, лукавлю перед ней, да… но ради дела…) — Перед тобой открыт блистательный путь? А ты что берёшь из миллиарда вариантов? Рулика?! И это называется — мудрая, прожившая девяносто лет женщина?

— Девяносто пять, — сухо поправила меня Петровна. — Девяносто пять, как один годик. И я тебе, Андрюшенька, так скажу… Ты слушай, не обижайся. Все пути, говоришь, открыты? Всех-то мне всё равно не взять. Подождать, говоришь, поискать? Я всю жизнь ждала да искала. Нечего искать-то, Андрюшенька, нечего. Всё одно: что так, что этак. Ну, откажусь я сейчас от Миши… Буду ждать профессора-академика или лётчика-космонавта… А он, может быть, в сто раз хуже Миши-то будет.

— Хуже Рулика?!

— Ты не пучь глаза-то, рот не разевай… Что ж тебе, Миша — хуже всех на свете?

— Ну, может быть, не всех на свете, но…

— Все, Андрюшенька, одинаковые. Один человек другого стоит, никто не хуже, никто не лучше. Об ином думаешь: экая гадина! А присмотришься: у него и то хорошо, и другое мило… А на иного не налюбуешься, так он тебе такое отмочит, — три года плеваться будешь… Все одинаковы! Нет хороших, нет плохих! Вот, Миша пришёл ко мне — стало быть, так тому и быть. А если я опять начну время тянуть, так снова до старости дотяну, — это уж точно. И чем тебе Миша не нравится? Он паренёк душевный…

Тут она засветилась изнутри, подавила улыбку, потупила глаза, и я понял, что случай передо мной тяжёлый. В раздумье я, точно лимонад, выхлебал Мишкин коньяк, заел шоколадной конфеткой и уставился в окно. К тому времени темнота всё-таки исхитрилась урвать себе часок июньской ночи, и в голом, ничем не занавешенном окне зияла чёрная, непроглядная бездна, посреди которой плавало двоящееся отражение жёлтого кухонного абажура.

А может быть, она права? А почему, в самом деле, я решаю за неё? Что я в этом понимаю? Кто она, в сущности? — доярка, деревенская тётка, даром, что читает Аполлона Григорьева. Чем ей плох Рулик? Во всяком случае, он её любит и будет о ней заботится. Народят детей… А у меня будут ещё новые дочки-старушки, много-много дочек: одна — поэтесса, другая — актриса, третья — модель…

— Миха! — крикнул я, оборотясь в коридор. — Иди сюда: чего скажу!

Рулецкий в одну секунду нарисовался в дверном проёме.