Июль, июнь, май

Когда-нибудь в старости я вспомню эти несколько дней и всё пойму: пойму, зачем мне это было дано, пойму, что если бы я повёл себя не так, а этак то сумел бы достигнуть желаемого, и пойму, что это желаемое не принесло бы мне подлинного счастья… А, гори всё синим пламенем!.. Я ещё не дожил до старости, и мне страшно больно, мне так мучительно, душа моя рыдает и бьётся в судорогах, а сам я сижу за компьютером и раскладываю пасьянс, — занятие, которое всегда казалось мне презреннейшим из всех возможных.

Любовь, трах-тибидох! А ещё говорят, будто её нет на свете!

И только слабый, слабый огонёк теплился в моей душе: сквозь все страдания я помнил, что скоро вернётся Петровна, и мы продолжим эксперимент. Это во всяком случае будет хорошо. Это будет правильно. А любовь — это неправильно и не хорошо. Эти нелепые страдания вхолостую, эти болезненные мечты, это постоянное взвинчивание себя, — как это глупо, недостойно. Если не получается устроить всё по-людски, значит, нужно вспомнить о более важных вещах. Так в тот вечер я решил на своей любви — неуместной и бесперспективной — поставить аккуратный отчётливый крестик.

20

Прошло несколько дней, — не помню, сколько именно: я не чувствовал хода времени. Однажды ночью, часа в три зазвонил мобильник: «Smoke on the water» загремел на всю комнату, — это значило, что со мной хотел поговорить Славик.

— А?.. — сказал я в трубку, ещё не разлепив глаз.

— Дроныч, привет! — славиков голос звучал как-то слишком по-деловому. — Я только что с поезда… На площади Речников стою… Скажи-ка, ты один?

— А с кем мне быть?

— Ну, Шурка не с тобой разве? Она же раньше меня выбралась.

— Нету её.

— Ну, ладно, ладно, это потом… Ты вот что: можно мне у тебя до утра перекантоваться?

— Слушай, о чём базар, дорогой? — сказал я с грузинским акцентом, но, кажется, спросонья это получилось у меня не очень внятно.

— Что, нельзя? Нельзя? У меня с собой ключей нет от ДК! Ты уж предоставь мне кров, пожалуйста! Выручай!

Я выручил.

Не было больше сна в эту ночь. Бегал по квартире Славик и корчился от острого чувства вины: перед женой, перед Петровной и передо мной.

— Ну ты понимаешь, ребята решили так! Эта Лариска — она дочка Могилянского, — понял, да? Могилянского знаешь? Ну, как не знаешь?!. А что ты вообще знаешь? Дочка его, Лариска!

— Какая дочка? Ты о ком?

— Ну певица, — что ж ты не соображаешь ничего!.. Та, которая Шурку подменила! Лариска Могилянская. Меня самого в последний момент уведомили. От псевдонима решили не отказываться: Алина Аполлонова — классно звучит! Хорошо хоть, долю я успел себе выговорить. Вхожу теперь в тройку её продюсеров — не хухры-мухры! Там деньги немалые… А Шурка что? Как я ей объясню? Да и знаешь, — мелко бы я её видел, эту твою Шурку, послал бы подальше и пошла бы, солнцем палима, разводя безнадёжно руками, — так нет же! Она же с тобой завязана, — с делом нашим! Её просто так не отбросишь! Завалил я наш эксперимент, завалил!

— Да успокойся ты! С экспериментом ничего не сделается. Ты бы о другом подумал…

— О чём? О Томике? О жене, да? Ох, и тут беда!.. Не говори, сам всё знаю! Завтра поползу к ней на карачках. Мне без Томика нельзя, нет, нельзя… А ты говоришь, она не очень… э-э-э… расстроилась?

— Да как тебе сказать… Она тебя ждёт.

— Ох, понесла меня нелёгкая! Зачем? Мы же с тобой такое дело заварили!.. На фиг мне этот шоу-бизнес сдался?.. Но с другой стороны: капитал нужен, нужен. Без капиталу как тебя раскрутить? Никак. Это же не академики только решают: признать твоё открытие или не признать. А и академикам тоже жить на что-то надо… Лариска нам принесёт капитал, — вот увидишь: мои четырнадцать процентов во всей прибыли!

— А что ты Петровне теперь скажешь? Как ты с ней встречаться будешь?

— Какой Петровне? А, Шурке-то! Да что скажу? Не знаю, что скажу! Ты ей что-нибудь скажи! Голосина-то у неё — о-го-го! Не пропадёт, когда-нибудь найдёт себе нишу. Я вот думаю, что Томику сказать…

Утром он сидел у меня, и днём он сидел у меня: боялся выйти на улицу, чтобы не столкнуться случайно с Томой; потом ему обрыдла моя квартира и он потащил меня пить пиво в «Кабаны».

— Пойдём, пойдём, пивка выпьем, — всё легче будет домой возвращаться!

Я потащился за ним в «Кабаны». Мы встали у столика среди хмурых, деловых мужиков, пьющих пиво так, словно выполняли важное, тонкое, но для них, многоопытных, не слишком трудное дело; Славик тоже принял хмурый, озабоченный вид и сказал, прихлёбывая из кружки, такую речь:

— Дрон, ты-то меня понимаешь? А? Что мне эта твоя Шурка? Ну, было у нас с ней, ну и что? Да мало ли с кем было? Что ты так смотришь на меня? — ты-то, я надеюсь, не ревнуешь её ко мне? Ну и хорошо, а то совсем… Нет, ну что тут такого? Я с ней работал, я её мял, как глину, — образно выражаясь…

— Не только образно… — тихо заметил я.