Июль, июнь, май

— Я знаю, что ты скажешь! Погоди, мол, Шурка, потрепи немного: в этот раз не получилось — в другой раз получится, жизнь длинная, и любовь ещё найдёшь, и петь ещё будешь… Не знаю! Длинная или короткая, а кое-что я поняла. Жизнь-то, видишь ты, она и вправду длинная, да я её всю уже прожила. И как прожила, так мне и нужно было её прожить, — у всякого цветочка своя расцветка: одним замуж идти, одним петь да плясать, а другим у батюшки на привязи сидеть, да в коровнике бидонами греметь. Это я не плачусь, нет! Ты пойми: это моя жизнь такая, это такая расцветка у моих цветов. Чужой жизни что завидовать? Что, разве замужние не плачут? Что, плясуньи не спотыкаются? Ох, да как ещё!.. Или у меня в жизни радости не было? Да я дома перед зеркалом плясала и так-то радовалась, — куда же больше? Это понять надо: вот моё, а вот — не моё! И чужого — не трожь! А я тронула, — и что теперь? — словно горького наелась: не моё! Ты мне молодость вернул, — спасибо! Нет, правда, — спасибо! Но только если ты мне и двадцать раз молодость вернёшь, так я двадцать раз буду у кого-то на привязи сидеть, поганые вёдра из-под кого-то выносить, да коровам вымя оглаживать. Вот я и предлагаю: давай, я за тобой ходить буду, как прежде за батюшкой. Ты-то помягче его будешь, подушевнее… А у меня — судьба такая. Молодость!.. Да что мне эта молодость? Это вот как получается: я шла себе, шла, направлялась куда-то, и уже пришла почти, а ты меня за руку хвать, да вновь к началу пути оттащил! «Иди снова той же дорогой!» Ну, славно как! Опять пойду ноги топтать, — и опять ты меня у самого порога назад поволочишь!.. Вот оно, дело-то какое!

— У самого порога, говоришь? — спросил я, удивлённый. — А что же это за порог такой? И за порогом-то что? Или кто? Ну-ка, скажи, поповна!..

— Я баба глупая, — тихо сказала Петровна. — Я из книжек одни стихи читала, да геометрию из-под батюшкиной палки учила. Божественное я плохо понимаю. Обида у меня была на Бога, большая обида, на долгие годы… Да, видно, прошла уже. Я ж Его и не видела никогда… Молилась в молодости, молилась, а Его не видела… А тут вроде стал Он проглядывать немножко… не в глазах, в уме… Только-только я присмотреться хотела, — на тебе! — ты явился со своим аппаратом! Снова всё божественное у меня рухнуло!

— Слушай, Петровна! — начал я, ободренный её рассуждениями. — Нужно сказать тебе одну очень важную вещь. Слушай внимательно и приготовься к тому, что я скажу.

Она посмотрела на меня долгим, испытующим взглядом.

— Значит… Во-первых, знай, что второй раз вернуть молодость я тебе не смогу. Я сегодня проверял расчёты: этот фокус можно проделать с человеком только один раз в жизни.

Она прищурилась, сжала губы.

— И дальше. Самое главное. Ты только не волнуйся, соберись с духом.

Что-то в её лице дрогнуло, как-то брови жалобно надломились…

— Петровна… Шурка… Ты скоро опять начнёшь стареть… И очень быстро вернёшься в прежнее состояние. Очень быстро. Гораздо быстрее, чем… В общем, у тебя что-то около месяца осталось.

Она как-то разом побледнела до синевы, отшатнулась от меня, вскочила на ноги, затрясла руками, словно пыталась стряхнуть с них какую-то гадость, раскрыла рот беззвучно, а потом развернулась и побежала куда-то, — всё ещё тряся руками, и рыдая громко, во весь голос.

«Ну вот, — сказал я сам себе, — полдела сделано. Теперь сообщим то же самое Славику».

27

Благо жил он неподалёку в длинной разноцветного кирпича хрущёвке, в трёхкомнатной квартире на пятом этаже, из окон которого тоже была видна Свирь и белый дворец электростанции. По лестнице, пропахшей дохлыми кошками, я вскарабкался к его чёрной железной двери.

Открыла Тома, а я — вот чудеса! — и забыл о её существовании. Как и она о моём, — судя по всему. Очень доброжелательно (по-настоящему, искренне доброжелательно) она поздоровалась:

— Здравствуй, здравствуй, Сергей, заходи!

«Вот и в Сергея меня произвели, — подумал я, перешагивая через порог. — Интересно, это повышение или понижение?» А её доброжелательность оскорбила меня больше, чем вы можете себе представить: «Всё ей, курице раскрашенной, по барабану!»

— Заходи, раздевайся! — улыбалась она. — Сейчас мы Славку от телевизора отгоним. Засел с самого утра! Вот безобразник! А я погулять хотела с ним… Может, и ты с нами — на Свирь, на пляж?

Из комнаты в коридор выплыл заспанный Славик (он, кажется, дремал перед телевизором):

— …Нет, не покажут, — сказал он мне, не здороваясь, — перенесли трансляцию. Представляешь, Ларискин концерт должен был с ранним утром идти! Ну, где это видано?! Кто ж его смотреть будет? Но ничего, ребята поднажали: перенесли на завтра, на вечер. Ну, что, Эдисон? Вижу я, у тебя разговор серьёзный. Так? Так? Признавайся.

Я признался.

— Эх… — болезененно скривился Калинкин. — Неохота мне сегодня… Ладно… ты тут посиди покамест, а я только вниз за сигаретами сгоняю… Томик, угости-ка человека кофием, ага? Тортик там, туда-сюда…