Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера

На формальности времени не тратили. Обвиняемых привели в зал одетыми в плохо сидящую гражданскую одежду, что выдавало намерение выставить их в невыгодном свете перед камерами. У тех, у кого были зубные протезы, отобрали и эту необходимую вещь. Брюки были без ремней и подтяжек, поэтому их приходилось придерживать руками. Можно представить, как это нервировало и унижало несчастных, находившихся в центре всеобщего внимания. Согласно мнению одного из свидетелей, «заседания были карикатурой на судебный процесс. Эта тенденция отразилась даже в том, как председательствующий судья вошел в зал. На его физиономии застыло театрально свирепое, безжалостное выражение. Создавалось впечатление, что он предварительно долго практиковался перед зеркалом. Вылитый второй Робеспьер. На этом отталкивающем лице с большими, притворно проницательными глазами, наполовину прикрытыми тяжелыми веками, не было и следа гуманности. Его пронзительный голос, словно труба, в нарушение всех соображений секретности, очевидно, был слышен даже на соседних улицах. Он предпочитал напыщенный стиль, к месту и не к месту перемежал свою речь старыми немецкими пословицами, снова и снова повторял одну и ту же фразу».

Неожиданные оскорбительные выкрики Фрейслера, которыми он обычно прерывал любые попытки обвиняемых сделать заявление, были настолько несдержанными, что репортеры кинохроники жаловались на невозможность качественной звукозаписи. Один из осужденных впоследствии говорил: «Стоит ли удивляться, что люди, гордые и мужественные в борьбе, не могли почти ничего сказать в свою защиту? Обвиняемые имели возможность произнести краткую реплику, только когда бдительный тигр, притаившийся в кресле председателя, на мгновение расслаблялся».

Согласно обычному порядку, сложившемуся в немецких судах, председатель допрашивал обвиняемых лично. Поэтому Фрейслер, пользуясь своим привилегированным положением, ставил все вопросы так, чтобы приуменьшить заслуги обвиняемых. Если он не оскорблял их, то зло насмехался над неудачами. Когда называли очередное имя и человек выходил вперед, у Вицлебена автоматически дергалась и приподнималась правая рука — это было нечто вроде нервного тика. Фрейслер немедленно воспользовался ситуацией и объявил это непроизвольное движение нацистским приветствием. Взглянув на Вицлебена, словно удав на кролика, он громогласно потребовал объяснить, какое право имеет человек в его положении пользоваться нацистским приветствием, священным для дела, которое он предал?

После зачтения обвинительного акта Фрейслер, обведя пристальным взглядом зал, потребовал, чтобы была произведена тщательная проверка всех, кому выпала честь присутствовать[63]. Продемонстрировав таким образом свою власть, удовлетворенный Фрейслер обратил все свое внимание на Штиффа — первого из обвиняемых, вызванного на допрос.

Штифф стоял очень прямо. Его слегка сутулая фигура казалась незначительной в неряшливой гражданской одежде, которую он был вынужден носить. Он говорил официально и правильно — как истинный солдат, не показывал никаких эмоций в ответ на намеренное унижение. Фрейслер вознамерился представить его лжецом.

«Фрейслер. Не будет преувеличением, не так ли, если я скажу, что все вначале сказанное вами полиции было ложью? Это так?

Штифф. Я…

Фрейслер. Да или нет?!

Штифф. Я не упомянул о некоторых вещах.

Фрейслер. Да или нет?! Не надо уверток! Вы лгали или говорили чистую правду?

Штифф. Впоследствии я сказал чистую правду.

Фрейслер. Я спросил, говорили ли вы правду на первом полицейском допросе.

Штифф. Тогда я не сказал всей правды.

Фрейслер. Что ж, прекрасно. Имей вы мужество, вы бы сразу ответили прямо: я им лгал».

Затем последовали вопросы о том, когда Штифф впервые услышал о заговоре, прежде всего, благодаря своим контактам с Тресковом и Беком.