Их последняя встреча

И эти «деяния» были повсюду: воин масаи [16], чья нагота была прикрыта одной набедренной повязкой, опирающийся на свое копье в ожидании лифта в отеле «Интерконтиненталь» и тем временем забавляющийся с калькулятором; припаркованный перед мазанкой «мерседес» последней модели; профессор химии в университете, не знающий ни даты своего рождения, ни даже собственного возраста и искренне удивляющийся, что кого-то это может интересовать. Даже ландшафт был противоречивым. Проснувшись в разреженном воздухе Найроби в пуховом спальном мешке (по ночам было чертовски холодно) и отъезжая затем на тридцать миль к западу, он оказывался в пустыне, такой гнетуще жаркой, что здесь рос только колючий кустарник. Обеспеченные самозащитой до предела, эти колючки были лучшим примером дарвиновского естественного отбора.

Он бросил в соломенную корзину с манго папайю и плод пассифлоры и передал ее худощавому азиату за самодельным прилавком. Томас не желал торговаться, хотя продавец, возможно, этого ожидал. Регина считала торговлю делом чести, частью кенийского культурного опыта. Не торговаться — значит способствовать инфляции, утверждала она. К тому же из-за этого американцы выглядели в глазах местного населения простаками, легкой добычей. Они таковыми и являются, отвечал Томас, к чему же притворяться? И что плохого в том, если ты простак? Разве Иисус не был простаком, коли уж на то пошло? Впрочем Томаса, человека не очень религиозного, было трудно заставить продолжать этот спор.

Кения была не чем иным, как страной противоречий, страной нервирующей, иногда пугающей. Однажды в субботу, не так давно, они с Региной ездили в психиатрическую лечебницу в Джил-Джил, где она проводила исследования, и он пустил свой «форд-эскорт» по крутым поворотам эскарпа на дно Рифтовой долины [17]. Торец машины яростно вибрировал на корявой грунтовой дороге. На Регине было ее любимое платье: тонкое, типа блузы, из темно-красной хлопчатобумажной ткани, плотно облегающее грудь и бедра. Регина была женщиной роскошной, и она в себе этого очень не любила. А он раньше восторгался. И сейчас мог бы, если бы она не испортила эту восторженность физической нелюбовью к самой себе.

У нее были густые черные волнистые волосы, которые не поддавались укладке и часто окружали лицо словно проволокой, и маленькие глаза, а между густыми бровями залегли глубокие вертикальные складки, придававшие лицу сосредоточенное выражение. Но в машине, в солнцезащитных очках, она в тот день выглядела почти шикарно. Помада на ее губах (что уже большая редкость) была словно розовый иней, который просто сводил его сума.

Лечебница представляла собой ряд зданий из цемента и белой жести, расположенных наподобие армейских казарм. Люди лежали и сидели на просмоленном дворе в истрепанных рубашках и шортах — своей единственной одежде. Чистота была здесь чем-то невозможным, а зловоние в этой жаре — просто невыносимым. Люди протягивали руки к Томасу и Регине, пытаясь коснуться их, и, когда им это удавалось, шипели, словно обжегшись о белую кожу. В отделении для буйных с зарешеченных окон свисали голые люди. Здесь были шизофреники и туберкулезники, пораженные проказой или сифилисом. Их гид, луо [18]в костюме в тонкую полоску и белоснежной рубашке (что казалось немыслимым в этих условиях) сообщил Томасу и Регине, что все эти люди официально признаны психически больными. Жизнерадостно смеясь, принимающий их хозяин показал кухню, где воняло гниющими отбросами. Пациент, монотонно напевающий что-то себе поднос, вытирал, покачиваясь, грязной, почти черной тряпкой пол. Резчики ананасов, которым разрешалось пользоваться ножами, были заперты на время работы в клетках. В женском отделении женщины носили зеленые рубахи, каждую неделю им брили голову. Большинство людей лежали на горячем черном асфальте, безразличные ко всему или спящие. Одна женщина закатила свою рубаху на голову, оголив себя ниже талии. Когда обход закончился, они выпили со своим гидом чаю из тонких костяных чашек в комнате, уставленной английским антиквариатом, — официальное мероприятие с многочисленными напряженными паузами в разговоре. Даже Регина была молчалива, удрученная картиной словно выставленного напоказ страдания и сбитая с толку элегантной небрежностью администратора. Вернувшись домой, они забрались в постель, слишком уставшие, чтобы говорить. После этого они не ели несколько дней.