Икона

Грязные руки осторожно тянулись к скользящей мимо рясе, ловили ее, как будто люди пытались получить прощение за то, что уже сделали и что еще сделают — и с немцами, и со своими соотечественниками. «Как дети», — думал Элиас, наблюдая за ними. Жестокие, готовые к убийству, теперь, в присутствии строгого священника, они стали кроткими и послушными. Словно не молодой священнослужитель стоял перед ними, а сам Бог, — для некоторых из них это была первая встреча с Великим и Всемогущим за последние несколько месяцев. Мрак, царивший в пещере, усиливал божественность обстановки. Элиас не разобрал благословения, произнесенного шепотом, и это его вполне устраивало. Он единственный не был удивлен приходом священника.

— Добро пожаловать, отец, — произнес капитан, когда красивое удлиненное лицо Микалиса появилось из темноты. — Проповедь пришел прочитать или так, выпить?

— Не до шуток. У меня есть новости.

Элиас заметил, что тяжесть всего пережитого за последние три года оставила свой след на лице священника. В Микалисе всегда было что-то потустороннее, какая-то отстраненность от мирской суеты, дух древности, зажигавшийся иногда в его темных глазах. Элиас замечал это, еще когда они были детьми. И все-таки в них светилась пылкость, свойственная молодости, сознание важности собственной миссии. Микалису довелось не только стать свидетелем жестокостей и зверств, но и отпускать грехи, прощать эту самую жестокость и зверства. И он никогда не терял надежды. Капитан понимал, что это требовало определенной силы — силы, которой не было у него самого. Ни разу не прошел Микалис через это испытание — своими руками лишить жизни человеческое существо. Безусловно, в этом-то и была вся разница между ними. Каждый священник должен хотя бы один раз убить. А иначе что он сможет понять?

— Выкладывай свою новость, — наконец произнес Элиас.

— Завтра немцы сожгут деревню.

В темноте послышались проклятия Спиро, остальные молчали.

Капитан обдумывал ответ. Ему необходимо было показать, что он отнесся к сообщению со всей серьезностью, в то же время приходилось действовать осторожно — так, чтобы Микалис продолжал говорить. А кроме того, надо было просто задержать его здесь подольше.

— Кто тебе сказал?

— Какая разница кто? Важнее — что делать?

— Разница большая. Кому-то я бы поверил, кому-то — нет.

— Четыре грузовика с солдатами прибыли несколько часов назад. Вы наверняка их видели.

— Видели.

— Сорок — пятьдесят человек. У них какое-то задание.

— Может, нас ищут? — предположил кто-то.

— Нет, — ответил Элиас. — Их слишком мало для этого. Они теперь меньше чем с батальоном горы не прочесывают.

— Это с тех пор как мы взорвали топливный склад, — добавил Спиро.

— И вы гордитесь этой вылазкой? — спросил священник. — На следующий день после этого они расстреляли сорок три человека на площади Празинохорион.

— Я знаю, — ответил капитан.

— Сорок греков за одного убитого немца. По-вашему, это справедливая плата?

— Один немец и хранилище горючего. Нашей целью было топливо. Я бы не стал никого убивать, если бы можно было без этого обойтись. Но худшее еще впереди. На Пелопоннесе начались нападения на вооруженные конвои — прямо средь бела дня. Они убивают десятки немцев.

Элиас не мог скрыть зависти. Эх, ему бы столько же людей и оружия, сколько у партизан-коммунистов, — тогда не пришлось бы участвовать в грязных играх, затеянных его командирами.

— Уверен, что ваши английские друзья довольны этими вылазками, — язвительно заметил священник. — Но при этом гибнут ни в чем не повинные люди.

— Война, Микалис, — это война. Многие еще погибнут.

— Многие погибнут уже завтра, если вы не вмешаетесь. Старики будут защищать свои дома.

— Это было бы глупо, — резко ответил Элиас. — Слушай, ты не понимаешь. Они будут жечь деревни, они сожгут все — и не важно, будем мы сопротивляться или опустим руки. Это будет продолжаться, пока они не уйдут отсюда. А уйдут они не скоро.

— Это тебе англичане сказали?

— Это то, что есть на самом деле. Мы не проводили никаких операций вблизи деревни. У них нет никаких причин ее сжигать. Иначе они бы это уже сделали.