Икона

Они ехали в молчании. Мэтью сидел за рулем позаимствованного у его коллеги Кэрол «тауруса»; Андреас расположился рядом на пассажирском сиденье. Жизненные силы покинули его в тот момент, когда они вышли из дома Фотиса на свежий вечерний воздух, и стало очевидно, что вся его оживленность за ужином была напускной, только ради Фотиса. Они всегда друг перед другом бравировали. Съехав с моста Триборо, Мэтью заплатил дорожный сбор и понесся дальше, поглядывая на деда. Шляпа и воротник скрывали его лицо, черты которого были едва различимы в красноватых отблесках светофоров. Мэтью видел Андреаса в Афинах два года назад и теперь был поражен тем, что тот почти не изменился. Все еще острое зрение, ясный ум, железное рукопожатие. В свои семьдесят семь он вполне мог сойти за шестидесятилетнего. Однако сегодня вечером дед казался постаревшим, ссутулившимся, шаркающим. Взгляд его блуждал, как, впрочем, и мысли. Машина послушно следовала изгибам улицы, приближаясь к проезду Франклина Рузвельта, затем Мэтью свернул на Сто шестнадцатую улицу. И почти сразу же до них донеслись крики и удары мяча о щит на плохо освещенной баскетбольной площадке. Их окружали высокие башни муниципальных многоквартирных домов.

— Это Гарлем? — спросил Андреас.

— Испанская часть Гарлема.

— Уродство.

— Ну, в общем, да.

— Это вообще уродливый город.

— Такой же, как Афины.

— Странное сравнение. Я что, задел твои патриотические чувства?

— Большинство современных городов уродливы. В Нью-Йорке есть красивые места.

— У Афин есть история.

— Ее слишком много.

— Да, это так. Действительно, собственная история греков действует против них. Это обычный в Европе феномен. У американцев больше старания, желания к чему-то стремиться. Это их сильная сторона, но иногда именно поэтому они делают глупости. Они постоянно меняют друзей, забывают старых союзников. Поэтому мир и не верит Америке.

Мэтью слышал все эти рассуждения и раньше и был рад, что дед наконец становится самим собой.

— Каковы последние новости? — спросил Андреас.

Слева появились очертания черного монолита больницы «Гора Синай», оживляемого квадратиками освещенных окон. И сразу на Мэтью навалилась отупляющая сознание тоска.

— Количество кровяных клеток у него стабилизировалось, почему — неизвестно. Оно может снова снизиться в любой момент. Уколы, похоже, больше не действуют.

— Значит, они не могут ему помочь?

Мэтью пожал плечами, оставив вопрос без ответа. Его можно не задавать. Его мать даже слышать ничего не желала о долгосрочном прогнозе. Она просто молилась Отцу, Сыну, Богородице — всей этой бесполезной компании. Но в то же время это был вполне естественный вопрос, и отец его отца имел право его задать.

— Они достигли некоторых успехов, но лечение наносит вред организму. После каждой процедуры он просто… Я начинаю сомневаться, стоит ли их делать вообще.

— Им следует отправить его домой. Человек должен встречать такие вещи дома.

— Все не так просто, Papou. — Резкость собственного тона удивила его. — Мы не должны терять надежды на улучшение. И я не уверен, что у него достаточно сил, чтобы вернуться домой. Мама сделает для него все — это, собственно, она и пыталась делать, но сейчас она сама очень плоха.

Андреас погладил его по плечу:

— Не думай слишком много о том, что еще не случилось.

Пятая авеню была уже почти пуста, и им удалось припарковаться рядом со входом в больницу. Длинные спутанные ветки вязов тихонько поскрипывали у них над головами. На какое-то мгновение Андреас засмотрелся на них. Мэтью взял его под руку, и они вошли в здание.

Его побрили, но свинцовая щетина отросла снова. Вместо волн густых черных волос его голову покрывал сероватый вьющийся пушок. Щеки впали, под простынями угадывалось похудевшее, лишенное массы тело. Было бы неверно сказать, что Андреас не узнал сына. Лоб, длинный нос, суровые очертания рта, маленький шрам на подбородке — все это было знакомое, родное, но болезнь ужасающе изменила его тело. Что, ему сейчас пятьдесят три? В их семье жили до девяноста, и Андреас решительно был настроен на то же. Сын не должен уходить раньше отца.

Старик застыл в дверях. Если бы Алекс не спал, он бодрыми шагами зашел бы в комнату и ничто не выдало бы его чувств. Но поскольку сын спал, Андреас дал себе несколько минут, чтобы прийти в себя. Последний раз он смотрел на спящего сына, когда тот был еще ребенком. Пять лет он вообще не видел Алекса. В последнюю их встречу им удалось преодолеть некоторую горечь, тянувшуюся из прошлого. Но перемирие еще не дружба. Тогда, много лет назад, они не сделали шага навстречу друг другу, не захотели узнать друг друга, и теперь невозможно было одним махом преодолеть разделяющее их расстояние. Океан, пролегший между ними, еще больше разъединил их. Возможно, и Фотис, и Ирини, жена сына, кое о чем рассказали. А возможно, все еще помнились старые обиды.