Ильгет. Три имени судьбы

Сам вид рва вселял отчаяние. Не знаю, сколько было сброшено в него камней, деревьев, обломков и человеческих тел, — мне казалось, он поглотил все, что было на земле живого и неживого от Бухары до Самарканда. Но я видел — мертвецы колыхались на поверхности, как палые листья в стоящем озерке. Ров казался бездонным, он отдалял погибель города и приближал нашу.

Однако и в ту ночь смерть обошла нас. Йехе дали молот, которым он крушил стены жилищ — так же, как давно, в той жизни, вслепую рубил лиственничные стволы. Я подводил его к стене и говорил: «Сюда бей», — потом мы грузили обломки в повозку и шли под слепые стрелы.

* * *

С рассветом третьего дня повторилось вчерашнее — город опустил мост, открыл ворота и выпустил всадников. Они так же пронеслись сквозь хашар, орудия и завалы, но обратно не вернулся никто.

И, видно, тогда тот человек, житель юрты, белой, как снежная вершина, изъявил свою волю — ров должен исчезнуть до заката нынешнего дня. Он произнес эти слова, и над всем скоплением осаждающих разом взвились плети.

Остатки полуживого хашара обновили свежим народом, пригнанным откуда-то из глубин этой бесконечной, многолюдной земли. Плеть стала главным оружием, за нею стояла сабля — и уже никто не смел перейти с бега на шаг.

Не знаю почему не упал сын тунгуса и что питало его огромное тело, а я стал, как сонный, совсем не чувствовал тела, давно забывшего и голод, и страх, и саму смерть.

Сколько раз мы подбегали ко рву — не знаю. Помню только, что ночью из него пошла вода, она заливала берег, где в слизь смешались земля, кровь и камни. Мы падали постоянно, а когда разожгли костры (не думая о том, что это помощь стрелкам на стенах), я увидел: все люди, метавшиеся у берега, стали одного цвета и облика с землей, такими же, как безлицые, безглазые духи болот.

* * *

На четвертый день стало видно — воля того человека не исполнена в точности. Ров изверг воду, она растеклась по прибрежным ложбинам, но края зияли.

Город уже не открывал ворот, не сыпал стрелы и камни со стен так же обильно, как в прошлые дни. Город устал, а враг еще не вступал в главный бой, обновлял хашар и мучился только непривычным, досадным ожиданием.

В полумраке прошел день, а вечером начальники монголов увидели, что хашару скоро не к чему станет возвращаться. Окрестность опустела, лишь немногие жилища были оставлены, чтобы прятать от дождя нужное для орудий и горящих ядер, но этого было мало — ров не пускал к стенам тяжелые машины и людей с лестницами.

Может быть, думал я, участь опять дает нам передышку, пока с земли не соберут новых камней. Но вышло иначе.

На закате за нашими спинами поднялись облака пыли — гнали скот. Так же, как камни, дерево и людей, его собирали и держали в отдалении для надобности войска. Скот должен насытить ров и тем исполнить волю того человека. И здесь монголы показали разумность, приторочив к бокам животных вязанки сучьев и корзины с обломками. Хашару велели взять палки, встать цепью и толкать скот ко рву. Сзади хашара шли десятники и простые воины. Когда достигали рва, они разили копьями ревущие тела и вместе с рабами сталкивали их вниз. Туши падали в месиво, как в мягкий глубокий мох, придавливали сброшенное ранее, — и первое пригнанное стадо подняло дно лишь на ладонь.

Но следом шел другой ревущий ряд, мы снова становились сзади скота, а потом бежали, чтобы гнать третий… Уже была новая ночь. Метательные орудия подогнали совсем близко ко рву — огненные молнии летели над нашими головами, разбиваясь о стены, слепили глаза сполохами белого пламени…

И вот тогда, когда мы бежали за скотом, кончился Йеха.

Он упал лицом вниз и зажал ладонями уши. Он слышал все звуки войны и был подобен шествующему богу. Но звук умирающего зверя был для него невыносим — я видел это на великой охоте. Я бил его ногами, кричал: «Вставай, убьют!»

Он поднялся не от моего битья и криков, а потому, что захотел сам, сел на земле, и я увидел в белых сполохах, как брат мой снял ладонью грязь с каменного лица, а потом протянул руку и пошевелил пальцами, будто чего-то нащупывая. Йеха искал мой рог.

— Теперь вижу, — сказал он.

— Что?

— Вижу, как рыжие муравьи несут разъятое на части тело большого черного муравья. Рыжих много, они идут волнами…

Он часто, очень часто говорил о муравьях, но тогда я подумал, что разум оставил его. Приближались фигуры в остроконечных больших шапках, я вновь закричал: «Вставай!» — и сын тунгуса тихо и покорно поднялся на ноги.

Оказалось, разум его чист и видит лучше, чем мои глаза.

Снова пригнали скот, потом принесли откуда-то камни, потом опять был скот, но рву до сытости все еще недоставало — совсем немного недоставало, чтобы прошли тараны и пробежали люди с лестницами.

И монголы сделали последний шаг.

Подошел тумен, спешился, выстроился в нерге — неохватный и непроницаемый — и щитом к щиту пошел на остатки людей и скота.

Мы стояли, а нерге приближался. Некоторые побежали ко руву от надвигающейся стены. Тупыми концами копий хашар сшибли с места — от удара Йеха пробежал несколько шагов.