Ильгет. Три имени судьбы

Потом Амидулмульк умер, и люди говорили, что этот богач ушел к Аллаху нищим, спасая свою жизнь и жизнь народа спрятанными деньгами. Пощадили монголы и других богачей, поменьше, но их богатства перетекали к главному человеку селения, а от него — монголам. Через годы стали богачи просто не голодающими людьми с крепкими домами, а некоторые сами начали работать.

И еще говорили люди, что главный человек Бухары по имени Махмуд Ялавач снискал милость хозяев мира тем, что платил им сполна и даже больше. Но ради этого он, имея в подчинении вооруженных людей, превратил остатки народа в хашар, с той лишь разницей, что скармливал его не войне, а полям и арыкам.

Пока был жив Амидулмульк, люди селения познали голод, но плети не ведали — некому было держать плеть. После его смерти они поняли, что рано или поздно терпение монголов кончится, и они пришлют отряд с оружием и безжалостным человеком во главе. Люди селения готовились к участи бухарцев.

Однако, перед тем как уйти в могилу, нищий богач где-то разыскал Али, чтобы отдать ему вместе с долгами жизнь своих сыновей, вдов и остатков народа. В селении были старики, знавшие друга Амидулмулька, поэтому караван его встретили всенародно, с поклонами и слезами. Караван казался людям видением исчезнувшей жизни. Он пришел в полдень, а уже вечером селение называло Али «милосердным» и «спасителем».

Его верблюды несли целую жизнь — еду, посуду, ткани, станки для ремесел, женщин с лицами открытыми и закрытыми, грудных детей и немощных стариков, о которых говорили, что это мудрецы, подобранные милосердным на останках городов. Рядом с караваном шли мужчины, их одежды были серыми от пыли долгого пути, шли они твердо и, значит, имели силу. Это были мастера, собранные Али, взамен мастеров Самарканда, погибших или угнанных в степь.

* * *

Он не был щедрым, давал работающим, как и Амидулмульк, лепешку и миску ячменной каши. Но приходили к нему все, кто имел хоть какую-то силу в руках и с каждым рассветом над селением поднимался шум работы. Первой была достроена мечеть с невысоким минаретом, и кто-то из мудрецов Али, поднявшись на него, оглашал восход солнца протяжным криком: «Велик Аллах, велик Аллах! Вставайте! Молитва лучше сна». Крик долетал до моего одинокого дома, я поднимался и бежал работать — носить камни и месить глину для кирпичей.

Следом за мечетью появились мастерские и дом самого Али, чем-то напоминавший маленький город, обнесенный стенами. За ними жили его жены, дети и слуги. Появилась там и конюшня.

Моя жизнь оставалась неизменной, камни в руках сменяла мотыга, и прочие люди жили почти так же, но я увидел перемену — они уже не смотрят в сторону Афрасиаба. Али вернул в этот край ремесло, платил монголам изделиями мастеров, и хотя товара было немного, мудрости Али хватало, чтобы не подпускать к селению новые бедствия. В тот год я увидел много новых лиц — из соседних краев тянулись к новому хозяину ремесленники, избежавшие смерти и рабства. Некоторые приходили с женщинами, подобранными на разоренной земле, и строили жилища для семей. Женщины становились женами и уже не выходили из дома с открытыми лицами.

Это радовало людей.

Вслед за мечетью, мастерскими и домом главного человека, появился рынок. Сначала его заняли несколько стариков — они положили перед собой вещи, спасенные из города. Их никто не покупал. Но рынок для здешнего народа означал то же, что и караван Али, — видение прежней жизни, и скоро здесь стало тесно. Люди несли куски ткани, кожи, халаты, лепешки, украшения, козье молоко и овечьи кости, не зная, будут они продавать их или покупать на них. Деньги были у немногих.

Те старики стали первыми торговцами, а я — поденщик, не имевший ничего, кроме рванья на теле, — первым нищим на этом рынке. Уже зная здешние наречия, имена и обычаи, я не понимал денег, и потому с чистым сердцем приходил просить у продающих кусок лепешки, когда не было надобности месить глину, носить камни и работать мотыгой. Случалось, мне давали, случалось — гнали. Один добрый человек, Муртаз, сказал мне усмехнувшись:

— Ильхан, если ты просишь, садись вон там, — он указал на стену у рыночных ворот, возле которой росло чахлое дерево. — Место нищего у входа. Сними халат и покажи язвы, сделай лицо, будто плачешь, — так лучше подавать будут. Все умные нищие так делают, уж я-то знаю.

Я сел под деревом у стены и вскрикнул — я провалился в пыль, подняв серое облако. Облако оседало под хохот Муртаза.

То было озеро пыли — теплой и тонкой, как пух. Пыль покрывала мои ноги до самых колен. Мне понравилось место у стены — она защищала от ветра и меня, и теплое серое озеро. Правда, подавали здесь мало, и, насидевшись до ломоты в ногах, я шел к торговцам спрашивать работу и получал свою лепешку за то, что носил тяжести или отгонял собак. Позже торговцы сами стали звать меня. Других нищих не было, и я думал, что так и надо.