Илья Муромец.

— А кто из этой чаши пить не будет, а еще и зелья туда подсыплет, — уже спокойней продолжил Владимир, — тому я головы сниму, как вон этим снял. Хлебом мы воинов кормить будем, и женок их, и детей малых. А вы пять гривен за кадь ломить? Куда заберете гривны сии — в ад? Во тьму и скрежет зубовный?

Купцы и купчики повесили головы.

— Постыдились бы, — голос Владимира смягчился, стал укоряющим. — Ляшского конца купцы — ляхи, и фрязи, и варяги, товар свой задарма воинству отдали — мечи франкские, топоры, шеломы. Не за гривны, не за марки — так И сами дружину выставили. Жидовский конец амбары открыл: и хлеб, и мясо — все воям отдает. А вы? Крестов на вас нет?

— А чего крестов? — донесся из толпы голос, полный тупой, тяжелой злобы. — Наш хлеб! Наш! Сами его покупали, сами теперь продадим, за сколько захотим! И ты нам тут не указ! Купцы всем нужны, с Калином ужо как-нибудь договоримся.

Большинство торгового люда молчало, но некоторые согласно загомонили, словно и не князь стоял перед ними, и не две сотни бывалых воев. Сбыслав услышал нехороший, глухой скрежет и понял, что это скрипят его зубы. Он и не заметил, как, толкнув ногами коня, стал наезжать на толпу, в руке вдруг оказался голый меч. Гости зароптали, их было не так много, сотни полторы, меньше, чем порубежников, но, видно, доброта да ласка Владимира, что последние годы привечала торговых людей сильнее, чем своих дружинников, вскружила им голову. Теперь они, брызгая слюной, уставив брады, орали на оборуженных мужей, в гордыне и неразумии отказываясь понимать, что князю только бровью шевельнуть, а шелка и заморское сукно от сабель и мечей не защитят. Словно и не валялись в пыли два безглавых трупа. Даже не переметнические речи, не своекорыстие рассердило Сбыслава, а эта глупость: купцы уподобились гусям, что выступают важно, не ведая, что на поварне уже точат ножи. Скалясь от лютой злобы, Якунич поднял меч, выбрал первого — вон того, толстого, в дорогом фряжском кафтане... Боевой конь вдруг встал намертво, заржал, и воевода, оборотившись направо, увидел, что его жеребца держит под уздцы сам великий князь.

— Ты чего это, Сбыслав? — На лице князя уже и следа не осталось от былой ярости. — Или я тебе рубить кого приказал? Ну-ка, убери меч.

— Княже, — пробормотал Якунич, осторожно опуская фряжской стали оружие.

— Меч в ножны вложи, воевода, — спокойно приказал Владимир. — Вот так.

Он отпустил присмиревшего Сбыславова жеребца и полез за пазуху, купцы настороженно следили за великим князем. Красно Солнышко вытащил кусок чистого холста и, положив на него свой клинок, тщательно оттер сталь от крови. Бросив холстину на землю, Владимир усмехнулся и тоже вложил меч в ножны.

— Ну что ж, господа торговые гости, раз ваш — так ваш, — князь развел руками, словно прося прощения, затем повернулся к порубежникам: — Улеб! А иди сюда, удалой добрый молодец.

Воевода Улеб был и впрямь молод и удал, через все лицо нес глубокий след степной сабли, но вот добрым его называли разве только в шутку. Потеряв в боях отца, братьев, а потом и жену, сбитую с заборола крепости печенежской стрелой, витязь ожесточился до крайности. Пуще всего боялись степные налетчики попасть живым к людям Улеба. Если воевода хватал по дороге на Русь — то просто бил, а пленных продавал в Киеве. А вот когда настигал на обратном пути — пощады не было, рубили всех, и тут уж надейся только на резвость коня. А уж когда ловил с полоном — тут и вовсе зверел воевода, рассаживал пленных на колья или разрывал конями.

Невысокий, широкоплечий, с длинными руками, Улеб сутулясь сидел на маленькой степной лошадке, ничем не отличаясь от своих порубежников. И короткая, едва прикрывающая причинное место кольчуга, и простой, клепаный шелом без бармицы [48]— все было такое же, как у простых воев, слева у седла висел круглый щит, справа — большой тул с тремя сулицами. Улеб был муж красивый, даже шрам лица не портил, но смотрел как-то нехорошо, недобро.

— Ты Илье жаловался, что в прошлый год тебе рожь порченую привезли? — ласково спросил князь.

— Я, княже, — коротко ответил воевода.

— Илья говорил, у тебя даже потравился кто-то? — так же участливо продолжил Владимир.

— Вся крепость маялась, — голос Улеба ничего не выряжал. — Трое воев померли, да две женки, да детишек пятеро.

— Охти, горе, — Красно Солнышко говорил так искренне, что Сбыслава передернуло.

Владимир помолчал, затем медленно протянул руку, и новая тяжесть зазвучала в его речах:

— Так вон твой обидчик, Улеб!

Толпа качнулась назад, и все тот же тупой и злой голос крикнул:

— А я что? Почем знаете, что моя рожь? Не докажете! — На этом бы дураку и стоять, да спесь и тут подвела, и гость [49]продолжил: — А если и моя — что, заплачу, как за огнищанина [50], по пяти гривен!

— За воя, как за огнищанина? — зло спросил Якунич, но тут же умолк, когда на плечо легла тяжелая рука.

— Не вмешивайся, — тихо приказал великий князь, улыбаясь по-волчьи.