Илья Муромец. Святой богатырь

– Хорошо! – сказал византийский дипломат. – А коли так случится, да продлит Господь лета великого князя киевского Владимира, что приключится ему смерть внезапная и не успеет он престол отдать тому, кому считает нужным? Как тогда?

– Тогда, как и в миру, по смерти отца дому главою становится старший сын! – сказал, помаргивая безмятежными старческими глазами, простодушный Добрынюшка. А от Ильи не ускользнули взгляды, которыми обменялись Святополк и Рейнборн. «Святополк ведь старший! – подумалось ему – Нелюбимый! Крови сумнительной, сын двух отцов, но старший!»

– Господи! – прошептал воевода. – Уведи мя от суеты мира сего, ибо не вмещает разум мой всей хитрости и прелести его сатанинской, но чует душа погибель, и провидит сердце кровь великую и страсти смертельные…

– А коли братья его старшинства не признают? – не отставал прилипчивый и умный византиец. – Ведь у каждого – войско, у каждого – удел свой!

– Да что мы, вовсе, что ли, дикари? Ведь мы закон Христов приняли! И в Святом его крещении пребываем! – закричал, разгневавшись по-стариковски, Добрыня.

«И Царьград пребывает! – подумал Илья. – А нигде столько преступлений из-за престолонаследия не творится, нигде таких мятежей и казней не бывает, как в Византии! А ведь все одного закона, все веры Христовой, и во Христа веруют истово, со тщанием и молитвой повсечасной! Господи, спаси меня, ибо изнемог ум мой!»

На пировании видны были Илье не просто княжичи подросшие и по зову отца съехавшиеся в Киев, а силы, кои во главе своей держали, как знамена, княжичей…

Таких сил было три. Православная византийская, во главе которой пока стоял старый князь Владимир. Он готовил себе на смену Бориса – любимого своего сына. Человека для многих загадочного, хотя бы и потому, что в нем никто не видел ни одного порока. Сын – послушливый, военачальник – храбрый. Не раз водил он дружину проливу басурман-печенегов и каждый раз побеждал. Но странное дело – от похвал и почестей уклонялся. Да и про подвиги его воинские как-то слуха не было. Пошла дружина, разбила врагов да и вернулась. Будто побег молодой вокруг ствола, вился около брата младший – Глеб, паче отца любивший Бориса. Но тоже – отрок скромный, молчаливый; хоть не было и в нем изъяна, а как-то молва ничего о нем, как и о брате, не говорила. Послушливы, тихи были сыновья греческой царевны Анны. Сам Владимир с ними рядом терялся и словно ребенком становился. Тихо было у них в покоях: ни гульбищ, ни побоищ, ни криков, ни скандалов. Девок сторонились, подвигов воинских стыдились.

– Вот правители будут мудрые! – говаривал, целуя их, старый Добрыня. – Вот в ком Бог живет.

Борис и Глеб краснели и отводили глаза.

Не таков был Ярослав. Худой востроносый княжич глядел пристально, умно. Больше помалкивал. Но видел Илья-воевода, с кем водит он дружбу и в ком опору ищет: север – матери его Рогнеды родова и варяги! Словно воскресли Свенельд, Рагнар, Фрелаф и другие русы да викинги – таковы округ Ярослава друзья-сотоварищи! И казалось, что от мальчонки доброго, носившего ему хлеб в погреб, не осталось и следа, все выморозила Рогнеда, когда оторвала Ярослава от Малуши-славянки и увезла в Полоцк. Казалось, что и Богу православному он верует больше по форме, чем по душе. А свита его была и вовсе некрещеной. Зло глядела она в сторону строящихся киевских церквей. И видели люди смысленные: не дай бог на киевский престол Ярослав сядет – вновь варяжские времена вернутся.

Илья, с тех пор как погиб Подсокольничек, держал весь обычай монашеский, и удивительное с ним происходило! Он и прежде, с тех дней, когда погибла Дарьюшка, стал в сердце своем службу церковную слышать – шла она постоянно и в яви, и во сне. Что бы ни делал воевода – шла в душе его постоянная церковная служба… Все годы, что был он в заморском походе, пели в душе его голоса ангельские и шла литургия божественная. После же смерти Подсокольничка, как первый раз причастился он в Киеве у старцев печорских Святых Таин, будто глаза у него новые открылись. Стал видеть он и прошлое, и будущее.

Происходило это помимо его воли. Так, ни разу не поговорив ни с Борисом, ни с Глебом, видел он на них печать избранности, видел свет, от них исходящий. Но странные чувства рождал этот свет. Хотелось пасть на колени и рыдать, каясь в прегрешениях своих, изнемогая от жалости к человекам…

Когда же смотрел он на Ярослава, то видел его четко, словно молодыми глазами рассматривал. Видел каждый порез на его подбритых щеках, каждый волос в молодой бороде, словно и не человек он был, а какая-то диковина хитростная, по разуму изготовленная искусным мастером. Ни разу при нем не сказал Ярослав лишнего, ни разу не ответил невпопад, ни разу не смутился, не покраснел, как Борис и Глеб – братья его сводные.