Илья Репин

Несмотря на позднее время, Крамской предложил Илье попить чаю и поговорить. За чаем он оживился, стал говорить о Христе. «Сначала я плохо понимал его, – признавался Репин. – Мне очень странным казался тон, которым он начал говорить о Христе: он говорил о нем, как о близком человеке. Но потом мне вдруг стала ясно и живо представляться эта глубокая драма на земле, эта действительная жизнь для других. «Да, да, конечно, – думал я, – ведь это было полное воплощение Бога на земле». И далее я был совершенно поражен этим живым воспроизведением душевной жизни Христа. И казалось, в жизнь свою я ничего интереснее этого не слыхал. Особенно искушение в пустыне».

Илья был глубоко потрясен беседой и долго оставался под впечатлением этого вечера. Он стал частым посетителем в доме Крамского. «Крамской бывал всегда так разнообразен и интересен в разговорах, что я часто уходил от него с головой, трещавшей от самых разнообразных вопросов, – вспоминал Илья Ефимович. – По вечерам он обыкновенно что-нибудь рисовал черным соусом: большею частью это были заказные портреты с фотографий».

Сдав осенью 1864 года вступительные экзамены, Репин поступил в Академию художеств. «Цепкость» молодого живописца, сумасшедшее трудолюбие и мечта о получении хорошего образования сделали его образцовым студентом. Первый год обучения Илья назвал «медовым годом счастья». За долгие годы мечтаний, стремлений, отчаяния он наконец попал в желанную среду, среду, в которой была возможность учиться, расти в духовном и профессиональном плане.

В середине шестидесятых годов XIX века академия была свободной, грязной, закоптелой, душной и тесной от разнородной толпы учащихся. В рисовальных классах нумерованных мест не хватало, ученики сидели даже на поленьях, кое-как положенных у самого пьедестала натурщика.

Однажды была задана тема: «Ангел смерти истребляет первенцев египетских». Репин задумал передать этот сюжет весьма реалистично. Вот как он об этом рассказывал: «Была, разумеется, изучена обстановка роскошных спален царевичей Египта: кровати их ставились на платформах из нескольких ступеней…

И вот я вообразил, как ночью ангел смерти прилетел к юноше-первенцу, спящему, как всегда, нагим, схватил его за горло, уперся коленом в живот жертвы и душит его совершенно реально своими руками. Мои эскизы не раз уже замечались товарищами, и этот при появлении вызвал большой интерес, но многие повторяли: “Однако за это достанется; эскиз, наверно, снимут и унесут в инспекторскую”».

Так и случилось. Целая серия эскизов была снята, и репинский в том числе. Илья уже стал побаиваться, что его накажут и переведут в вольнослушатели. Но инспектор сказал ему: «Совет заинтересовался вашим эскизом, и вам разрешается обработать его на медаль. Вот он. Ну, конечно, вы перекомпонуете слишком реально трактованную сцену. Ведь это дух – ангел смерти, зачем же ему так физически напрягать свои мускулы, чтобы задушить, – достаточно простертых рук. Но вы сами обдумайте, вы совершенно свободны трактовать как хотите, как вам представляется. Я только передаю вам мнение совета».

Репин выполнил этот эскиз и получил Малую серебряную медаль.

«Вообще с этих пор мне повезло, – признавался он. – После экзамена, когда залы были наполнены учениками всей Академии, массы галдели перед работами и перебегали от одной к другой, я частенько видел целую толпу перед своими эскизами и рисунками. Этюдов с натурщика масляными красками я написал очень мало, всего шесть этюдов. Весь день заниматься в Академии я уже не мог: для существования надо было исполнять кое-какие заказишки, бегать на уроки. Но этюды мои, за исключением первого, бывали всегда удостаиваемы близких номеров, и я скоро был удостоен Малой и Большой серебряными медалями, что давало право выступать на конкурс».

Обучаясь в Академии художеств у П. В. Васина, А. Т. Маркова, Репин охотно прислушивался к советам И. Н. Крамского, позже П. П. Чистякова, также он посещал рисовальные вечера Санкт-Петербургской артели художников. И практически все свои рисунки после академических экзаменов он приносил Крамскому. «Меткостью своих суждений он меня всегда поражал, – писал Илья Ефимович. – Особенно удивляло меня, как это, не сравнивая с оригиналом, он совершенно верно указывал мне малейшие пропуски и недостатки. Именно этот полутон был сильнее, это я уже заметил на экзамене, и глазные орбиты снизу, и нижняя плоскость носа – с плафона – действительно были шире. А вот ведь академические профессора-то, наши старички, сколько раз подходили, подолгу смотрели, даже карандашом что-то проводили по моим контурам, а этих ошибок не заметили, а ведь как это важно: совсем другой строй головы получается. Мало-помалу я потерял к ним доверие, интересовался только замечаниями Крамского и слушал только его».