Илья (СИ)

— Кроме того, Василия, богомил который; впрочем, дело прошлое. Будь сейчас что-нибудь такое, мы бы знали. Присмотрись к этому Мануилу, Добрынюшка. Бо странно все это. И монах еще в придачу…

Добрыня хотел сказать, что уже завтра выедет, но не успел. В тереме закричали.

****

Подвески уже давно были сплетены, но они продолжали в свободное время гулять в лесу — лесу поздней весны, свежем, только что распустившемся, полном птичьих звонов и таинственных краткоживущих цветов. Они бродили по влажным звериным тропинкам, и за каждым поворотом открывалось удивительное.

Забывшая на время о своих несчастьях Алена была быстрой, веселой и любопытной, как белка. Она заглядывала всюду. Бежала, стараясь опередить широко шагавшего Илью. Он умерял шаг, когда ему казалось, что она начинала уставать, но видел, что ей нравилось так бежать: за ним и с ним рядом.

Они дарили друг другу все увиденное, то, что сейчас промелькнет и растворится навсегда в волшебной изменчивости мира, если нет рядом того, кому это можно показать и подарить навсегда. Они вместе чувствовали ту изменчивость и вместе знали: подаренное останется: он, она и чудо.

Ветка, сияющая золотом, вся пушистая в случайно пробившемся луче на фоне непроглядной лесной темноты.

— Смотри! Это тебе.

Небо, синее и высокое в окошке причудливо сплетенных ветвей.

— А это тебе!

Изогнутый ствол, шершавый и старый, корявый, бугристый, а вдоль — рожденная им веточка, стройная, вся в нежных молодых листочках.

— Это тебе!

И вдруг — освещенный солнцем бугорок, созданная природой клумба, дикие ирисы, раскрывшиеся, свежие, нежнейшие.

И два голоса — в один, звук в звук, восторженно:

— Это — тебе!

****

Возвращались тропой, прямой, золотистой от только то распустившейся листвы. Начало лета, начало лета плыло вокруг волшебством и тайной. Илья обнимал Алену за плечи, говорил рассудительно:

— Амадео уже ходит, на палочку опирается и ходит, скоро лагерь свернем. До дозорной избы, а там — в Киев. Обвенчаемся в Софии, как положено. Своего терема пока нет, но можно снять избу, это же ничего?

И Алена решала твердо:

— Ничего!

— И мне часто придется уезжать в дозор, надолго, пока не сменят. Ничего?

— Ничего! Ты — богатырь, тебе так должно.

Шепотом:

— Выдержишь?

Громко:

— Ха!

— Ты только терпи меня, — вырвалось вдруг у Ильи беззащитно и просяще, — не оставляй.

****

— Ну что еще там? — брюзгливо спросил Владимир, приоткрывая дверь.

В горницу, воя, ворвались няньки, повалились снопами, остались лежать. В подвываниях и воплях можно было с трудом разобрать:

— Змей…

— Украл, проклятый!

— Прямо с луга цветущего…

— Прогуливалась, солнышко наше…

— Налетел…

— Забаву Путятишну!!!

Владимир ударил ладонью по столу. Звук получился сухой и резкий, как от удара бича. Посыпались шахматные фигуры. Вой разом стих, но бабы продолжали лежать ничком.

— Змей украл мою племянницу Забаву Путятишну? Унес? Сейчас?

Невнятный вой возобновился; на этот раз утвердительный.

— Значит, слушайте, дуры. Никто Забаву не крал, все вам померещилось с сонных глаз. У меня сейчас Забава, в покоях сидит. Спать меньше надо, когда за дитем смотрите. Разоспались на солнышке. Пошли вон, дуры мясистые; которая из вас будет где про змея болтать — голову вон. Здесь Забава. Всё.

Няньки подхватились, толкаясь и не сводя с князя круглых непонимающих глаз, спинами в дверь вывалились вон.

Владимир, разом ставший мрачным, плотно закрыл дверь за ними, взглянул на Добрыню.

— Унес, значит, сволочь. Отыгрался. Дань-то людьми еще дед отказался ему платить. И что теперь — войско собирать?

— Дело деликатное, — сказал Добрыня, вставая. — Не надо войска. Сам разберусь.

Владимир кивнул. Собственно, на это он и рассчитывал, когда велел нянькам не болтать. Дело действительно было щекотливое, не для посторонних.

— А справишься? — вдруг спросил он. Добрыня понимал, почему возник этот вопрос. Владимиру было известно о его недавней покорности ведьме. Добрыня не счел возможным скрыть это от князя.

Все это время, пока Добрыня приходил в себя и когда уже пришел, не было дня, чтобы он не думал об этом: почему его, Добрыню, так легко, играючи, одним касанием взяла в плен ведьма? Он был христианин и твердый, сознательный враг язычества, прежних порядков, при которых человек был игрушкой в руках сонмища богов, бранлчивых, склочных, коварных, мелочных и мелко мстительных. Он знавал людей, которые были неизмеримо великодушней и добрее любого из этих богов. Он знал Илью, в котором видел образец такого человека. Истинным Богом мог быть только тот Бог, который превосходил в добре любого, самого лучшего человека. Добрыня отвергал прошлое, целиком, твердо и презрительно.