Илья (СИ)

На вид ему немногим за тридцать; он довольно высок, широкоплеч, но худощав и строен. Длинные ноги в холщовых портах ступают легко, вольно. Легкие русые волосы, такие же борода и усы. Лицо худое, серые глаза кажутся узкими, а может, привычно сощурены. Длинный хрящеватый нос, похоже, пару раз неправильно сросся.

Взгляд прямой и честный; но если суметь ненароком заглянуть ему в глаза, поглубже, да когда он не ждет, можно увидеть в них, в самой глубине, всегдашнюю растерянную виноватость.

****

У виноватости этой длинная история; да и странная, чего уж там говорить.

Илья был в семье ребенком поздним, долгожданным, вымоленным, - и, как оказалось впоследствии, единственным. Иван Тимофеевич, отец его, не бил жену никогда - как-то просто рука не ложилась побить. Ни в те времена, когда долгие годы ходила порожняя, ни потом, когда понял (понял чуть ли не самым последним в деревне), что с улыбчивым его Илюшкой, при одном взгляде на которого таяло и растекалось теплом отцовское сердце, не все ладно. Просто опустился колодой возле колыбели и так молча просидел всю ночь. Наутро встал сивым: густо пробила седина русые до этого бороду и волосья.

А неладно было то, что давно уже Илюшке пора было встать на ножки, он и пытался, цепляясь за край колыбели, да не получалось: слабые непослушные ножки не держали.

Конечно, они сделали все, что только можно сделать. И на богомолье Илью возили, и сами по очереди на коленях в дальний, хорошей славы, монастырь ползали. Зная, что грех, звали ведуний и стариков из заклятого леса. Те, из леса, отмахивались, даже близко не подходили: не наше, мол, дело, не нами вязано, не нам развязать.

****

Иван сколотил для сына клеть на колесиках, чтобы, держась, мог передвигать бессильные ножки. Но какое там! Ручки у Ильи хоть и двигались, в отличие от ножек, которые не двигались совсем, но тоже были слабенькие, непослушные: не удержться ими было Илье за клеть. И ножки, сначала просто слабые, потом все больше стали напоминать те длинные мягкие водоросли, что колышатся в пруду.

Оставалось смириться.

А время шло, Илья рос, ухаживать за ним становилось труднее, да и сами они сильнее не делались. Когда-то мама мыла Илюшеньку в корытце, потом отец носил на руках в баню, потом уже в баню они тащили его вдвоем. Вдвоем и мыли; отцу одному в жаркой скользкой мыльне с крупным неподвижным телом сына было уже не справиться. Наверно, тогда и появился у Ильи этот вечный прищур, скрывающий мучительную неловкость.

Крестьянские дела их тоже давались им все с большим трудом. Там, где впору уже трудиться большой семье, надрывались два стареющих человека - он и она. Иногда, придя после работы и глядя, как жена неловко от усталости возится у печи, измученный Иван вдруг зло думал: "Так тебе и надо, кривочревая!" - и тут же представлял, как она, глядя на него, сидящего колодой, не в силах пошевелиться, думает: "Так тебе и надо, кривоудый!" - и так становилось холодно и страшно, так безысходно, как будто век теперь только такие мысли у них и будут, и все они навсегда будут одиноки в этом мире - и он, и жена, и Илюшка. Он растаптывал подлую мысль, вставал и неловко гладил Ефросинью по плечу. Она, чуть помолчав, говорила ясным голосом: "Ничего, Тимофеич, сейчас уж все сварится, за стол сядем". А казалось ему, что говорит Ефросинья: "Ничего, ничего, Тимофеич, все выдюжим, все в конце концов хорошо будет", - и где-то на самом донышке души верил. Хотя уж чего могло быть хорошего. О том, что будет с Ильей, когда они умрут или вовсе обессилеют, он старался не думать. Как, наверно, и Ефросинья. Она снимала с печи варево, он торопливо брал ветошь, подхватывал с ее ухвата тяжеленный чугун, ставил на стол. Резали хлеб. Сначала наливали щей Илье - мог Иван подать, могла Ефросинья, а ел Илюшка хоть медленно, но сам, потом и сами садились.

Когда Илья был еще мал, Иван и Ефросинья брали его с собой в поле, как подрос и это стало уже невозможно - стали оставаться в избе. К нему захаживали - и ребятишки, и, случалось, взрослые - кто не в поле. Гостинец занести, а больше поговорить. Илья был молчун, историй не рассказывал, зато слушатель был - другого такого не сыщешь. Все знали, что дальше него, молчаливого сидня, ничто не пойдет, - и приходили со всяким. Он выслушивал каждого так, как будто важнее этой истории для него ничего на свете нет. Советов почти никогда не давал - да и какие советы от парня, не выходящего из избы! Но послушает - и вроде как легче людям становилось.

Дед Аким учил его берестяному плетению. Клал бересту Илья чисто, с понятием, хорошему мастеру впору, но слабые его, непослушные руки работали медленно. И хотя продавала Ефросинья Яковлевна его лапти и туеса на торге задорого (люди брали: знали илюхину надежность), прибыток от этого семье был небольшой: за то время, пока Илья плел одни лапти, мастер средней руки две дюжины мог наделать.