Иллюстрированная история нравов: Эпоха Ренессанса

Таков должен быть вывод, если мы не хотим насиловать факты. Этот обычай служил как в городе, так и в деревне прежде всего первобытному флирту, удовлетворению обоюдного эротического любопытства и обмену грубоватыми нежностями. Необходимо еще раз это подчеркнуть. Смелые жесты были единственной беседой между молодыми людьми с того момента, как девушка впускала в свою каморку парня. Только ради этой цели приходил он, только этого ждала от него она и потому оба играли свою роль соответствующим образом: одни с большим темпераментом, другие с большей утонченностью, третьи с большей неловкостью. Но всегда происходило одно и то же. В этом общении не было ничего духовного, ничего душевного, царила одна животная чувственность.

Немецкое выражение «In Zucht und Ehren (no чести и приличию)» значило только, что взаимные нежности вращались в границах, считавшихся тогда допустимыми. Но эти границы были чрезвычайно растяжимы. А эпоха была крепко убеждена, что в юности мужчина и женщина имеют полное право на подобные удовольствия. И в них не находили поэтому ничего позорящего. Оспаривать внутреннюю логику таких интимных визитов может только историк с предвзятой точкой зрения, ибо это значит не более, как превратить поколение пышущих здоровьем людей произвольно в жалкую компанию хилых стариков, страдавших размягчением спинного мозга. Кто желает нащупать истинный пульс века, может умозаключить только так, как умозаключили мы.

Эти грубые формы взаимного флирта и ухаживания, несомненно, значительно облагородились в эпоху Ренессанса. По мере того как под влиянием новых экономических сил богаче становилась общая культура, одухотвореннее становилась и любовь, все более превращаясь в искусство. Она постепенно переставала быть простой стихийной силой, возвышаясь до уровня сознательного, оформленного переживания. Конечно, это имело место далеко не во всех классах, например крестьянство и мелкое дворянство пребывали по прежнему в состоянии животной грубости, но зато тем более это наблюдалось у буржуазии, развивавшейся вместе с торговлей. Это понятно. Именно эта часть бюргерства была носительницей нового содержания истории, и она же присвоила главные плоды богатой жатвы, взращенной новыми экономическими силами.

Брак считался в XV и XVI вв. высшим состоянием. Быть холостым или старой девой считалось, напротив, пороком, и к таким людям относились как к заклейменным. Поэты и писатели без удержу прославляют брак. На всех языках, в самых разнообразных видах раздается гимн в честь его: «На брачном ложе спится мягче всего». Кто живет в браке, тому открыты в будущем небеса, остальным грозит ад.

Это постоянное громкое восхваление брачной жизни как высочайшей заслуги имеет свои довольно явственно выступающие наружу естественные причины. Последние, однако, коренятся в гораздо меньшей степени в тех моральных мотивах, которые приводились в пользу брака, а скорее в настоятельных нуждах эпохи. Развившаяся индустрия нуждалась в людях, в рабочих руках, в покупателях. Абсолютная княжеская власть нуждалась в солдатах. Чем больше людей, тем лучше. С другой стороны, росту населения противодействовали сильнейшие преграды. Если в Средние века население не увеличивалось благодаря усилению могущества церкви — вместе с последним росло число монастырей и их обитателей, живших в принудительном безбрачии, — то теперь на сцену выступили еще более опасные факторы.

Вместе с новым хозяйственным порядком родились и его страшные спутники — чума, алкоголизм, сифилис. Распространявшаяся во все стороны торговля создавала условия, придававшие всем этим болезням эпидемический характер. Все эти болезни сокращали не только вообще население, но главным образом его мужскую половину, так как мужчины легче подвергались заболеванию — во время путешествий, посещения домов терпимости и т. д. — и им в первую голову пришлось расплачиваться за новый экономический порядок. Убыли мужского населения способствовали также учащавшиеся распри и походы. При таких условиях безбрачие становилось все более открытой социальной опасностью, каждый холостяк — прямым врагом общества.

Вот почему люди вдруг открыли моральные преимущества брака и усмотрели высшую его форму в возможно многодетном браке. Так как эта экономическая потребность совпадала с основной чувственной тенденцией века, то действительность совпала с этой важнейшей идеологией. Семьи с дюжиной детей были тогда не редкостью. От брака Виллибальда Пиркхеймера с Варварой Лёффельгольц произошло тринадцать детей, аугсбургский хронист Буркхарт Цинк, дважды женатый, имел восемнадцать детей, отец Альбрехта Дюрера столько же, у Антона Тухера было одиннадцать, папский секретарь Франческо Поджо оставил также восемнадцать признанных им детей, среди них четырнадцать незаконных. В некоторых и довольно многочисленных семьях число детей доходило и превышало цифру двадцать.