Иллюзии Доктора Фаустино

Такое романтическое имя, да в придачу фамилия, которую трудно выговорить, заставили его усомниться в своей догадке. Нет, конечно, это не Констансия. Но кто знает, может быть Констансия не хотела назвать свое настоящее имя? И снова возродилась надежда увидеть кузину.

– Просите ее войти.

Донья Этельвина не заставила себя долго ждать. Комната тотчас наполнилась тонким ароматом дорогих духов под названием «Оппопонакс», модная в то время и дорогая новинка, сотворенная в перегонных кубах лондонской «The Crown Perfumery Company». Платье, зонтик, жесты, поза – все говорило о претензии на последний крик моды: было похоже, что модель только что сошла со страницы иллюстрированного журнала мод. Модель, оживленная магией искусства, приняла человеческий, облик и теперь наносила визит. Лицо доньи Этельвины было приятным и красивым, вопреки – или, напротив, благодаря – пудре и румянам, искусно наложенным на него; разрез глаз, блестящих и красивых, был удлинен штрихами черной туши.

Доктор пристально смотрел на донью Этельвину, но не узнавал ее.

Донья Этельвина заметила это и, как только хозяйка оставила их одних, сказала:

– Скоро же вы забываете своих друзей, сеньор дон Фаустино. Не припоминаете меня?

– Извините, сеньора, но… откровенно говоря, я вас не помню.

– Я была горничной маркизы де Гуадальбарбо. Помните Манолилью?

– Ах, вот как!

– Теперь меня зовут Этельвина: Манолилья звучит слишком просто и вульгарно. Я много лет служила у маркизы, потом вышла замуж за мсье Мерсье, шеф-повара, великого мастера своего дела. Потом я овдовела и на сбережения мои собственные и моего мужа – пусть земля будет ему пухом – открыла модную лавку. Я понимаю, вы человек ученый и не интересуетесь галантерейностями, иначе вы бы знали знаменитую Этельвину Мерсье, или просто Этельвину. В наши дни едва ли найдешь такого аристократа, который не знал бы меня. Я произвожу на них на всех фурор. Я очень recherchee[107].

– Я рад, сердечно рад. Какими судьбами вы здесь?

– Я пришла к вам по поручению моей госпожи. Сама она не может – боится, что это ее ославит, – шепотом проговорила Этельвина – Манолилья.

Дон Фаустино ничего не ответил и только тяжело вздохнул. Донья Этельвина продолжала:

– Тут у меня для вас письмо. Вы сможете сами прочитать?

– Да, – ответил доктор и прочел следующее:

«Фаустино, я знаю о твоем великодушном поступке. Как я тебе благодарна! Жизнью отца моих детей, моим положением в обществе, моей честью – всем этим я обязана тебе. Если бы не твое великодушие, я была бы уже вдовой, потеряла бы честь, ибо само событие и причины, его вызвавшие, которые, слава богу, хранятся в тайне, непременно всплыли бы наружу и обесчестили бы мое имя и имя моих детей. Я и прежде любила тебя, а теперь люблю еще больше. Хотя муж уверяет, что нет оснований беспокоиться, я решила послать Манолилью, единственного человека, которому я доверяю, чтобы подробно узнать о тебе. Сама я прийти не могу, чтобы не вызвать новых подозрений. Я кое-чего уже добилась, чтобы развеять их, но один неверный шаг – и все пропало. Я стараюсь рассеять эти подозрения только из чувства благодарности к мужу. За себя я не боюсь, но я так многим ему обязана, он так добр ко мне, так дорожит моей любовью, что я не могу сделать его несчастным. Из сострадания к нему я вынуждена лгать, да простит мне бог. Во имя этого и наша с тобой любовь – а мы ведь любим друг друга – должна быть скрытой, тайной, молчаливой. Мы должны впредь поступать так, чтобы нам не пришлось стыдиться этой любви перед судом нашей совести. Пусть это будет чистейшая, неземная любовь! Движимая этой любовью, я и пишу тебе, потому что знаю твое благородное сердце, знаю, что ты беспокоишься за меня, и я хочу тебя успокоить. Дай бог, чтобы мое письмо было бальзамом на твои раны. Бог видит чистоту моих помыслов, и да ниспошлет он тебе здоровья, о чем страстно молит любящая тебя кузина

Констансия».

И в самом деле, письмо успокоило доктора, который страдал не только от раны, но и от сознания, что он может явиться причиной развода. Ему было только неясно, каким чудом Констансии удалось рассеять то, что она называла подозрениями маркиза. «Какие уж там подозрения, если он все видел собственными глазами и за это продырявил меня пулей?»

Тут мы должны признать, что доктору пришла в голову еще одна горькая и эгоистичная мысль. Хотя он был человеком добрым, но состоял, как и все прочие смертные, из плоти и крови, и мысль эта заключалась в следующем: «Действительно, я самый несчастный из несчастных. Констансии удалось сделать мужа таким доверчивым, что он верит ей вопреки тому, что сам видел воочию. Но она добилась этого слишком поздно – когда я уже ранен. Если бы она могла сделать это раньше!» Так подумал доктор и печально вздохнул.

Но скоро и эта горькая мысль перестала его мучить. Доктор был слабым человеком, но он был добр. Он был силен не верой, но милосердием. И то, что Констансия сумела все уладить с мужем, утешило его.