Иллюзия свободы

Я никогда не оправдывался ни перед кем. И перед Мариной в том числе. Я никогда не говорил любовнице, что наши отношения могут перерасти в нечто большее. Никогда не обещал ничего серьёзного. О моём браке она узнала лишь в день (вернее, в ночь) свадьбы, когда я приехал с кольцом на пальце и коротко заявил:

«Я женился. Захочешь уйти – всё пойму. Потому что мои требования остаются неизменными».

Видел я, что ей было тяжело, да, но лезть в свою жизнь с необоснованными претензиями не позволил бы в любом случае.

Я её никогда не держал. Лишь изначально поставил условие: либо она только со мной, либо без меня. Она выбрала. А меня это устроило, потому что я взамен предлагал то же самое. Сам я никогда не понимал, зачем мужику много женщин. Это такой способ самоутверждения и повышения самооценки? Не раз задавал Олегу подобный вопрос, но внятного ответа так и не услышал.

Так или иначе, Марина осталась со мной, несмотря на моё изменившееся по паспорту семейное положение. Потому как на самом деле в моей жизни не слишком-то что-то и поменялось.

Бреду к машине, приложив пальцы к вискам. Пытаюсь отстраниться от боли, которая короткими волнами начинает захлёстывать мой разум и отдаваться где-то в затылке.

А ещё я помню приём у Мазуровского, накануне которого я узнал, что жена отказалась делать аборт. Я был в ярости. Когда она вышла из моего кабинета, я крушил всё, что попадалось под руку.

Мне хотелось её ударить. Очень хотелось. А вместо этого я терпел то, как она по-хозяйски вцепилась в мою руку и как половина зала беспрерывно поздравляла нас со скорым прибавлением в семействе. Мне оставалось лишь стиснуть зубы от досады и натянуто улыбаться в ответ на нескончаемые слова. И даже несмотря на это, я всё равно положил руку Еве на талию, крепко прижал девушку к себе, как только заметил, с каким возмущением смотрит в нашу сторону Марина. В моём присутствии она бы и рта не раскрыла, ни слова бы мне не сказала, но «случайно», пока никто не видит, подстеречь где-нибудь Еву… На это она, пожалуй, могла бы решиться. И я своим поведением чётко и ясно дал ей понять, что мою жену лучше не трогать.

Все следующие произошедшие события остались в памяти, словно в тумане. Каждый раз, когда я повышал голос на Еву, чувствовал себя последней мразью. И каждый раз делал это вновь. Сдерживаться не было сил. С ней мои внутренние резервы просто заканчивались разом, а все предохранители сгорали.

Жена старалась держаться от меня подальше, даже не смотрела в мою сторону. Постоянно, когда я видел её с ребёнком, во мне просыпалась волна неудержимого гнева.

Когда Ева захотела съехать, я вздохнул спокойно. Потому что не было сил видеть в её глазах страх, слёзы, ненависть и апатию. Всё это хотелось назвать моей огромной ошибкой, но толку-то?

Ева переехала, и я на какое-то время успокоился. Она без меня ни на что не способна была, не знала, как тяжело может быть в жизни, ещё и дочь под это подписала! Я обеспечил её всем. А как иначе?! Поэтому я был уверен, что у неё всё есть. И они с ребёнком не испытывают нужны. А вот потом...

Потом спокойствие покинуло меня. Каждый день думал: вот как они там, всё ли нормально? Ну мало ли что? Ева ведь постоянно находилась под чьим-то присмотром. Сначала отец. Потом я – хреновый, конечно, присмотр, но всё же. У женщин после родов частенько мозги набекрень сворачиваются. Вдруг это как раз тот случай? Нашла ли жена общий язык с няней? А может она вообще давно уже завела себе очередного хахаля? На мои вопросы по телефону она всегда отвечала с большой неохотой, стараясь как можно скорее закончить разговор и положить трубку. Поэтому в итоге я наплевал на все условности и с некоторых пор стал скрупулёзно воплощать свою угрозу – приезжать и проверять, как у них дела. Регулярно. И я пытался общаться спокойнее. Изо всех сил, и никто не знает, чего мне это стоило…

Ситуация поменялась несильно. В глазах жены я постоянно отмечал всё ту же невозмутимую апатию. Холодное равнодушие. Лютый мороз и абсолютное безучастие. И мне хотелось лезть на стену от всего этого. Потому что каждый раз, когда её видел, я представлял, как нежной кожи касаются чужие руки.

Я помню день, когда впервые взял Лисёнка на руки. Ева отравилась и выглядела в тот вечер бледнее моли. Хуже просто некуда. Краше даже в гроб кладут. Очевидно, чувствовала она себя не лучше. Малышка кричала так, что даже я стал нервничать. Мне ничего не оставалось, кроме как взять её и прижать к себе, чтобы девочка чувствовала защиту. Я слышал, детям это нужно. Помню, как я тогда рассматривал раскрасневшееся личико и сонные опухшие глазки. Она была такая маленькая. Тёплая. И от неё так пахло… Мне тогда показалось, что это лучший запах на свете – уюта, заботы и домашнего тепла. Вот только меня там никто никогда не ждал.

Пожелтевший, иссохший кленовый листок опустился на моё плечо. А я бесшумно скинул его, не в силах вынырнуть из ярких воспоминаний.