Имаго

Майданов развел руками, открыл и закрыл рот. Лютовой посматривал с живейшим интересом, но помалкивал. Шершень снова увидел осу, поднял блюдечко с остатками чая и пробовал приманить охотницу за сладостями. Бабурин предположил:

– А нас евреи чем-то обидели. Говорят, Гитлер тоже был евреем, только бедным. Богатый еврей не выдал за него дочку, вот Гитлер и стал евреев… того, мочить! Сперва в сортирах, а потом по всей стране.

Немков отмахнулся:

– Молчи, дурилка. Андрей Палиевич, сейчас ситуация повторилась. Только евреи стоят не у входа в христианские церкви, а у любого входа наверх, будь это средства массовой информации, банки, правительства, наука, искусство, литература и прочее-прочее. А раздражение нарастает!.. Вы спросите нашего уважаемого Алексея Викторовича, что происходит, когда раздражение перехлестывает через край?..

– Бред, – сказал Майданов с апломбом. – Времена черной сотни прошли. Русский народ чересчур инертен. А наша духовная составляющая чересчур сильна, чтобы наш кроткий и богобоязненный народ вот так снова решился на погромы… Все-таки вы – антисемит! Не знаю, из каких побуждений, но вы – антисемит!

Немков развел руками:

– Вот посмотрите, вы уже который раз за вечер назвали меня антисемитом. А что я сказал? Я ничего не сказал такого, чего не знаете вы, не знают другие. Общеизвестные факты, прекрасно известные из печати! Я сказал, что большую часть СМИ, банков держат в руках евреи. Вы тут же назвали меня антисемитом, но объясните, в чем здесь антисемитизм?.. Э-хе-хе, я застал то страшное время, когда едва кто-то скажет что-то критическое о существующем строе социализма, тут же вокруг него образовывалась торричеллиева пустота. И все нервно смотрят с опаской из дальних углов. Не столько даже на этого опасного человека, сколько друг на друга: как бы кто не подумал, что я, вот такой правильный, общаюсь с этим человеком!.. Вам не кажется, что сейчас ситуация повторяется?

Майданов сказал сердито:

– Не понимаю, о чем вы.

– Понимаете прекрасно, – сказал Немков отечески. – Да только вам страшно. На самом деле в глубине вашей конформистской души вам тоже это не нравится. Вы уже заглотнули воздух свободы, евреям за это особая благодарность, но теперь вам не нравится, что возникают и расширяются новые закрытые для обсуждения зоны. Закрытые даже для упоминания!

Майданов вскинул голову, проговорил свысока:

– Есть вещи, о которых даже говорить непристойно.

Лютовой опустил глаза в чашку. Я чувствовал его неловкость, внезапно возникшую неуверенность. Как если бы он вышел с обнаженным мечом на арену боя, а противник снял доспех и отдал ему свой меч. Хреновое положение, черт бы его побрал. Это Бабурин врезал бы… Нет, даже Бабурин заколебался бы, всем нам подавай хотя бы слабое сопротивление.

Немков все чаще поглядывал на Лютового, заговорил с прежней печалью:

– Стратегическая ошибка была в том, что любую критику действия любого еврея сумели связать с нападками на культуру вообще. На общечеловеческие ценности, на мировые ценности и так далее. Это дало неоспоримые тактические преимущества: можно критиковать кого угодно и как угодно, но никто не осмеливается сказать хоть слово в адрес еврея. Вроде бы здорово, но… раздражение нарастает как раз у шабес-гоев. У мальчиков, которые вынужденно выполняют требования еврейской верхушки, служат им, получают от них деньги и льготы. Что делает русский народ, когда прижат к стене, а умных доводов нет?.. Он хватается за дубину. Но в чем особенность нашего времени?

Он прямо смотрел на Майданова, но чувствовалось, что обращается ко всем. Майданов развел руками:

– Ну, особенностей много…

– Применительно, батенька, применительно!

– Э-э-э… к данному вопросу?

– Именно.

– Не знаю, – ответил Майданов вынужденно. – Честно скажу, вы нас ошарашили. Это ничего, что я говорю за всех?

Лютовой кивнул, я тоже, Шершень встал и гонялся за осой, а Бабурин заявил громко:

– Как дубиной по рогам – хрясь!.. Это уж точно.

Немков кивнул на Лютового: