Имаго

– А вот меня уже достали эти рассуждения о европейской чистоплотности. Как будто это потому, что они вот такие культурные!.. Это все от скученности, господа. Вспомните историю! На той территории, где сейчас Германия и все прочие парижи, каких-нибудь триста лет тому было четыреста крупных княжеств и тысячи мелких. Владетель даже крупного не мог бабахнуть из пушки: ядро обязательно ляпнется на тер-р-р-риторию соседа! На таком клочке земли поневоле будешь знать каждый кустик. И разучишься гадить, ибо сам же вступишь в свое… добро. А у нас всегда был простор!.. Насрал в лесу, перешел дальше. Вырубил лес, пошел дальше, лес – бесконечен. А на вырубке вырастет новый… Знаете ли, что в Европе нет ни одного дерева, которое не посадили бы люди? Все «дикие» вырублены сотни лет тому. А у нас даже в обжитом Подмосковье лес растет сам по себе. Туристы за собой не убирают лишь потому, что везде еще уйма чистых мест. А вот если бы пришли однажды и увидели, как это случилось в Европе, что уже все загажено, вот тогда и научились бы убирать за собой… Так что не надо про «культурных» европейцев и «некультурных» русских. Подобную культуру диктует среда обитания. Русские завоевали огромные просторы. Это их заслуга. Окажись русский в немецких княжествах, а немец на русских просторах, мы бы сейчас с возмущением говорили о нечистоплотности немецких свиней и славили бы педантизм и опрятность русских.

– Сомневаюсь, – сказал Пригаршин быстро.

Бабурин бухнул мощно, как выстрелил из пушки:

– Да был я в Германии, сам видел… У них там за брошенный мимо урны окурок – штраф в две месячные зарплаты! За выброшенную в лесу обертку от мороженого – треть зарплаты отдай!.. А немцы – народ скупой, за копейку удавятся. Потому и такие чистюли.

– А может, – сказал Майданов примиряюще, – у нас это просто так уж укоренилось, неизвестно откуда и когда, теперь так и тянется?

– Само? – спросил Лютовой саркастически. – Само ничего не делается.

– Вы отрицаете устное народное творчество?

– Я отрицаю, – сказал Лютовой зло, – что такое творчество сейчас возможно. Оно творилось в неграмотном мире! Сейчас все эти творцы разобраны, пристроены, все работают и творят на кого-то. Выполняют чьи-то планы, заказы. Вы слышали термин «манипулирование сознанием»? Бравлин, вы что скажете?

Я медленно развел руками. Пригаршин сразу набычился, смотрит исподлобья, враждебно, а Майданов с мягкой интеллигентной улыбкой, заранее отметающий все доводы лишь на том основании, что он, как русская интеллигенция, все знает лучше, хоть и постоянно сомневается, и ничье мнение не может пошатнуть устоев русского одухотворенного интеллигента.

– Термин «манипулирование сознанием», – сказал я раздумчиво, – приобрел чисто ругательный оттенок… но справедливо ли это? Ведь манипулируют нашим сознанием с самого момента рождения! Это называется воспитанием. А потом нам выдают только ту информацию, которая, по мнению родителей, нужна ребенку, и, подсовывая учебники по физике, порножурналы убирают на самые высокие полки.

Они насторожились, слушают заинтересованно, еще не понимая, к чему я веду.

– Даже взрослым, – сказал я, и сердце мое стиснулось в предчувствии близких бед, – надо выдавать не все, не все. Однако где та грань, за которой должна начинаться несвобода? Мы все понимаем, что такое ложь во спасение, и готовы благородно лгать другим, но не выносим, когда лгут нам. Какими бы благородными мотивами ни руководствовались.

В молчании я допил чай, сказал несколько слов о необыкновенной душистости, для чего даже не пришлось кривить душой, и откланялся. Весь в высоких мыслях, или глубоких, хрен их разберет, двигался к дверям своей квартиры, уже вставил ключ, как послышалось мягкое шуршание раздвигающихся дверей лифта.

– Господин Печатник? – послышался голос. – Как удачно, я к вам…

Из кабины на лестничную площадку ступил невысокий мужчина в гражданской одежде, козырнул, сказал сиплым усталым голосом:

– Лейтенант Кравец, – представился он. – Извините, что так поздно, однако я с утра на ногах, вы у меня уже восемнадцатый…

Я стоял перед ним, сжимая ключ. В голове, как и в груди, стало пусто. Равнодушными глазами посмотрел на него, как смотрел бы на дверцу лифта.

– Простите, что-то случилось?

– Простая рутинная проверка, – ответил он.

– Слушаю вас, – сказал я нетерпеливо и давая понять тоном, что в квартиру приглашать не собираюсь.

– Два дня тому убит некий Шестиногов. Добро бы в пьяной драке, все бы понятно, но ему всадили пулю в лоб. А таких обормотов так благородно не убивают…

Я заставил себя улыбнуться.

– А как?

Он пожал плечами:

– Да по-разному. Столовым ножом под ребро, утюгом по голове, топором, сковородкой, любым тяжелым предметом, что окажется на кухне… Мы перебрали всех его собутыльников, эти отпадают. Сейчас перебираем более отдаленные связи.

Я удивился:

– Но я-то в какой связи?

– Вы с ним знакомы?

Я наморщил лоб:

– Как вы сказали?

– Шестиногов, – повторил он.

– Впервые слышу, – ответил я уверенно, ибо, в самом деле, тот жлоб мне не представлялся.