Имам Шамиль

— Не беспокойся, брат, я хоть и мелкий торговец, но не жулик. Лучшие люди таркинского и дербентского базаров знали, что Мардахай слов на ветер не бросает. Клятву, данную на Коране, не нарушу, все сделаю так, как договорились.

Пять ишаков навьючили тюками, шестого дали Мардахаю вместо коня, для верховой езды. Уселся он на осла, повесил переметные сумы с харчами, приготовленными Залму, на плечо и тронулся в путь.

Молча посмеивались ашильтинцы над старым Мугадом, доверившим торгашу-еврею помимо прочего добра шесть ишаков — целое состояние.

— Ну, бог помощь! Счастливой дороги, — сказал Мугад, прощаясь.

Юнус проводил Мардахая далеко за аул. У поворота дороги остановился, пожал руку, говоря:

— Предупреждаю, не обмани. Сейчас начало весны, к концу лета ты должен сделать все дела и вернуться с дочерью. Если за клятвенными словами и обещаниями затаил ложь, несдобровать тебе, не смотри на мою доброту и веселость. Когда моей душой овладевает гнев, я могу быть беспощадным, особенно в мщении за обман. Клянусь аллахом, в случае чего брошу все и найду тебя даже в преисподней. И не только тебя, но и тех, кто попадется из твоего рода, уничтожу, не потому, что мне жалко этих ишаков или вонючих шкур, а потому, что из-за тебя нас засмеют ашильтинцы.

— Юнус, не порти мне настроение угрозами и себя не терзай сомнениями, поверь, если даже мне суждено будет умереть там, я попрошу доставить труп мой в Ашильту.

Вернувшись домой, Юнус застал мать встревоженной.

— Что с тобой? — спросил он. — Может, беспокоишься, что доверили столько добра Мардахаю?

— Нет, сынок, — ответила Залму, — я бы пожертвовала вдвое больше ради того, чтобы ты остался дома.

— Но я ведь никуда не собираюсь…

— И слава богу, но в твое отсутствие приезжал гонец от Гази-Магомеда, сказал, чтобы ты немедленно ехал к месту сбора.

— Тогда надо собирать хурджины в дорогу.

Залму заплакала.

— У других по трое дома сидят, а моего единственного не оставляют в покое, душа изнывает, глаза на свет не глядят, когда ты уходишь в поход.

— Неужели, мама, тебе не было бы стыдно перед людьми, если б я, здоровый молодой мужчина, сидел на очаре, строгал палочки, тогда как мои сверстники прославляются в боях за веру?

— Ах, сынок, виновата ли я, что аллах создал мое сердце таким мягким по отношению к тебе? Есть женщины, у которых не выдавишь слезы, когда они провожают своих сыновей, а я слабая, как ни стараюсь, не могу удержаться. Тоска ложится камнем на сердце, все думаю, где ты находишься, на чем склоняешь голову в ночной мгле, и кусок застревает в горле, когда ем, думаю, не голоден ли ты, не настигла ли тебя вражеская пуля, не дай бог. Ой, беда, да и только!

Залму, глянув на сына любящими материнскими глазами, повторила:

— Я готова отказаться от всех благ земных, все грехи на душу взять, лишь бы ты был рядом.

— Успокойся, с твоим сыном ничего не случится. Молись за меня, аллах услышит твою молитву и отведет вражеский удар, а если что-нибудь случится, не плачь, наоборот, радуйся, зная, что душа сына отправилась в рай.

— Ах, сынок, я бы хотела, чтобы ты сначала познал блаженство земное и меня порадовал.

— Порадую, мама, обязательно порадую, не убивайся, бери пример с отца. Когда я выезжаю из дому, он держится так, будто провожает меня на свадьбу.

— Отец… Он под сердцем тебя не носил, грудью не кормил, самое главное для него — честь папахи, а для меня ты.

— На то он уздень. Сам не раз участвовал в походах, и сын должен стараться не осрамить такого отца.

— Конь готов, — сказал Мугад, заходя в саклю.

— Ах, боже мой, как ты торопишься выпроводить поскорее сына, когда только успел привести и оседлать. — посетовала Залму на мужа.

— Мой сын не простой мюрид, а казначей имама, по его зову он должен являться первым, — с гордостью ответил Мугад.

Сотни две ашильтинской молодежи на отличных скакунах, вооруженные до зубов, под возгласы добрых пожеланий односельчан выехали из селения.

Сыро и, как всегда, сумрачно было в глубоких балках чумескентского урочища. Полумрак царил и в укрепленных саклях-норах, на площадках скал и среди густых зарослей, покрывающих склоны. Рассеянные струйки дымов голубым туманом поднимались над ярко-зелеными кронами лиственниц.

По всем тропам, ведущим вниз от Чумескента, разбрелись лазутчики имама. Принесший первое известие разведчик сообщил Гази-Магомеду:

— После нашего ухода на зимовку агачкалинское укрепление заняли люди шамхала тарковского и Ахмед-хана мехтулинского. Сейчас крепость занимают русские солдаты, их не больше ста человек.

Гази-Магомед велел позвать своего помощника по снабжению и строительству. Когда он явился, имам сказал:

— Шамиль, под твоим наблюдением строилась Агач-Кала, ее нужно очистить от гяуров. Возьми сотен пять людей, выгони солдат и оставайся там, пока не позову.

Гарнизон Агач-Калы, состоявший из роты солдат, узнав о подходе многочисленного отряда горцев, поспешно покинул укрепление, спустился в Казанище, где присоединился к ополчению шамхала тарковского и хана мехтулинского.

Шамиль беспрепятственно вошел в свободную крепость.