Имею право сходить налево

Обычно, когда мне рассказывают такие истории, я превращаюсь в сволочь. И измываюсь до тех пор, пока мне не врежут в челюсть или пока не заплачут. Антоныча я с удовольствием довел бы до нервного срыва только за то, что он пытается нас охмурить и спрятать увлечение за дурацкой ложью. Ага, в шахматы он с такой секс-миной играет! Но, простите, когда заходит кто-то еще и говорит о шахматах спокойно, словно это на самом деле шахматы, продолжать шутить как-то глупо.

– Пресвятая богородица!.. – взревел Гриша, придерживая больное место обеими руками, чтобы криком не навредить ему. – Ты с этой телкой играешь в шахматы?!

Редкий случай увидеть Гришу в исступлении и услышать в нашей компании слово «шахматы» чаще, чем слово «рыба» на консервном заводе. Сколько ни силюсь, не могу вспомнить, чтобы слово «шахматы» вообще хотя бы раз звучало за все годы нашей дружбы.

И в этот момент дверь отлетела в сторону, ударив ручкой по стене так, что на пол осыпалась штукатурка.

Раскатистый хохот оборвался как жизнь. На пороге стояла высокая как жердь старуха в синем халате и мужских сандалиях. Цветастый платок украшал ее голову, а мужские цветастые носки доходили почти до колен, как футбольные гетры. «Не Кусков ли переоделся?..» – подумал я в тот момент, чтобы мысленно уложить на место вставшие дыбом волосы.

– Чья машина стоит у самого входа?!

– Наша… Моя… – не сразу признался Антоныч.

– А мне двор мести, так под ней ползать, что ли?!

И, ухвативши ручку двери, она вышла, прибавив на полу еще с пригоршню известки из косяка.

– Я чуть богу душу не отдал…

– Ничего, – успокоил я Антоныча, – все впереди. Это кто, собственно?

– Тетя Глаша… Дворничиха…

– Я отгоню, – смахнув ключи со столика, я вышел в коридор.

Во дворе тетя Глаша еще раз спросила меня, как ей мести двор, после чего минут пять показывала руками, как я должен поставить машину у забора. Когда все закончилось, я вошел в здание и направился по лестнице к номеру.

Между этажами развернулся, чтобы подниматься дальше, и тут же столкнулся с кем-то хрупким, почти не имеющим веса.

– Ой… – послышалось, и на полу раздался шелест разлетающейся в разные стороны бумаги.

Испуганная, поднявшая вверх плечи, с бессмысленной челкой, выбившейся из-под белой шапочки, она стояла и смотрела на меня, словно раздумывая, что делать, если я начну ругаться.

– Простите, я вас не заметил, – пробормотал я, опускаясь на колени. Собирая листы бумаги в одну руку, добавил: – Вы такая маленькая… – словно поэтому едва не сбил.

– Я не маленькая, – услышал я над головой. – Я изящная.

– Пра-авда?.. – изумленно протянул я и, стоя на коленях, снизу вверх оценил.

– Теперь все листы перепутаны, Вера Николаевна упрекнет. Это наш главврач, – на всякий случай пояснила она.

– Я знаю. Но Вере Николаевне сейчас не до бумаг.

Вдвоем у нас получилось быстро. Я даже внимание обратил на то, как у нас вдвоем получилось слаженно и хорошо. Мы не мешались друг другу, собирали в одном ритме и даже закончили вместе… Нечасто так в первую встречу бывает, я знаю.

Так же вместе мы прошли к кабинету Верочки, оставили там на столе бумаги и двинулись в обратном направлении. Правда, вскоре выяснилось, что направление не обратное, а скорее произвольное. Нам просто выгодно и приятно было идти куда-то вместе. Вскоре я заметил, что забрались мы в тупик второго этажа, и выход был один – вниз по служебной лестнице.

– Как здесь хорошо у вас, тихо… – романтично произнес я. Знаете, если не напрягать голос в сторону женщины, чтобы усилить приятное впечатление, а, наоборот, чуть приглушить его, то выходит всегда лирично и многообещающе.

– Да, у нас здесь тихо.

Мне оставалось только добавить, что такой тишины я не слышал никогда в жизни, а ей согласиться, что, да, такой тишины, как здесь, нигде больше не услышишь. Именно так, насколько мне известно, и заканчиваются романтические вечера. Восхитившись тишиной, он провожает женщину до порога ее дома и потом до утра не может уснуть, пытаясь понять, где не заладилось и почему все не закончилось сексом. Да разве можно восхищаться тишиной, если в жилах кипит кровь от вожделения? Мастер слова и дела заговорит о тишине только для того, чтобы понять состояние предмета своего вожделения. Тишина – как это прекрасно… А что скажет она? Попрощается, резиново улыбнувшись – отбой восторгу. А если так же неопределенно подтвердит, что тишина – это, да, прекрасно…