Имена

— Хозяева очень добры, — сказала Дженет. — Назначили мне что-то вроде продленного испытательного срока.

— Давненько не видел Джека, — сказал Дэвид, глядя на нее с тщательно отмеренной долей участия.

— Джек в Эмиратах.

— Проблемы с бюджетом. Да, правильно.

— Я все должна вызубрить, — пояснила она Линдзи. — Иначе я не могу. Люди, кажется, понимают.

— У тебя хорошо получается. Мне понравилось.

Мы с Линдзи слушали, как она анализирует свои физические данные с объективной точки зрения. Я попытался придать разговору оттенок сексуальности, я даже рассчитывал на это, но Дженет была так безыскусна, кротка и открыта, так далека от подспудных течений, системы внутренних образов, что мне пришлось отказаться от своего замысла. В конце концов, именно эта вяловатая бесхитростность могла стать ее главной привлекательной чертой, ее возбуждающей силой.

Официант принес напитки, музыканты вернулись на эстраду. Мне нравился шум, нравилось, что надо говорить громко, наклоняться и кричать собеседнику в лицо. Это была настоящая вечеринка, самое ее начало — диалог, состоящий из выкриков, бессмысленный и бесцельный. Я придвинулся к Дженет, стал задавать ей вопросы о жизни, ища лазейку в ее душу. Постепенно благодаря взаимным стараниям возникла некая аура интимности: сочувственные ответы на неправильно понятые реплики, наши головы, кивающие в цветном дыму.

Я замечал неодобрение Линдзи. Оно подстегивало меня, в этом была своя эротика: банкирские жены предохраняют друг друга от публичного позора. Двое наших мужчин затеяли игру с тунисскими монетами.

— Я хочу узнать тебя поближе, Дженет.

— Я даже не помню толком, кто вы. Не думаю, что правильно поняла, кто чей приятель за этим столом.

— Мне нравится, когда женщины называют меня Джеймс.

— Я не такая, — сказала она.

— Какая — не такая? Я в восторге оттого, как ты двигалась.

— Вы знаете, о чем я.

— Мы просто беседуем. — Беззвучно шевелю губами.

—  Простобеседуем?

— Когда ты танцуешь, у тебя по животу бегут маленькие волны, вроде ряби. Скажи: живот. Мне нравится смотреть на твои губы.

— Нет, честно, я не такая.

— Знаю, знаю, что не такая.

— Правда? Потому что для меня это важно, я не хочу, чтобы в этой компании обо мне плохо подумали.

— Линдзи — особый случай. Она молодец.

— Мне нравится Линдзи, честно.

— Они скоро уйдут. Тогда мы с тобой поговорим по-настоящему.

— Я не хочу говорить по-настоящему. Вот уж чего мне хочется меньше всего.

На маленькой сцене исполняли народный танец: несколько человек, взявшихся за руки в перекрест, двигались боком.

— Твоя помада местами потрескалась, но это только усиливает эффект. Когда ты была на эстраде, я глаз не мог оторвать. Ты не так уж хорошо танцевала, в этом смысле у тебя полно недостатков, зато какое душераздирающе американское тело, да еще твои угловатые движения. Скажи: бедра. Хочу видеть, как шевелится язык в твоем накрашенном рту.

— Я не такая, Джеймс.

— Когда женщины называют меня Джеймс, я будто вижу себя со стороны. Могуувидеть. Взрослым. Наконец-то, думаю я, теперь я взрослый. Она зовет меня Джеймс. У тебя великолепные стройные ноги, Дженет. Сейчас это редкость. Как они выныривали из-под твоего шелкового платья, то одна, то другая, согнутые совсем чуть-чуть. Такое легкое платье, почти прозрачное.

— Мне правда надо идти.

— Потому что там, в глубине души, я все еще двадцатидвухлетний.

— Честно, я не могу остаться.

— А тебе сколько — там, в глубине души?

— Линдзи Бог знает что подумает.

— Выпьем еще по одной. И поговорим о твоем теле. Для начала — оно гибкое. В нем есть та особая пикантность, на которую у незамужних, у одиночек нет и намека. За эту гибкость заплачено дорогой ценой. Мне нравится твой зад.

— Я вас не слушаю.

— Слушаешь.

— Если бы я думала, что вы это всерьез, я, наверно, рассмеялась бы вам в лицо.

— Ты боишься посмотреть правде в глаза. Потому что знаешь, что я говорю серьезно. И я знаю, что ты это знаешь. Я должен взять тебя, Дженет. Разве ты не видишь, как ты на меня действуешь?

— Нет. Абсолютно ничего не вижу.

— Скажи: грудь. Скажи: язык.

— Мы прожили два года в Брюсселе, три с половиной в Риме, на год вернулись в Нью-Йорк и теперь уже полтора года в Греции, и никто никогда не говорил со мной так.

— Я хочу тебя. Это больше не вопрос выбора, не вопрос обычного хотения. Все предварительные этапы позади. Ты знаешь это, и я знаю. Мне нужно то, что скрывается под твоим свитером, под твоей юбкой. Какие на тебе трусики? Если не скажешь, я суну руку прямо туда и стащу их с твоих ног. А потом я положу их в карман. Они будут моими. Эта выразительная и интимная вещь, эта деталь.

Линдзи, отвернувшаяся лицом к сцене, по-прежнему оставалась нашим слушателем, нашей аудиторией, и молчаливое осознание этого присутствовало во всем, что мы говорили, хотя, конечно, флейты и бузуки не позволяли ей разобрать ни слова. Танцовщик подпрыгнул и хлопнул ладонью по своему черному сапогу — хлопнул сильно, в прыжке.

— А теперь я скажу кое-что о твоем макияже.

— Не надо, пожалуйста.