Именем Ея Величества

Английские корабли в Балтику вошли, от российских берегов находятся в отдалении. Осенью во французский город Суассон съедутся дипломаты. Намерены примирить два союза, разделяющие Европу, — русско-австрийский и ганноверский.

— Кого пошлём? — вопрошает князь риторически. — Я думаю, сынка твоего, а? — он подмигивает канцлеру, катающему по привычке бумажные шарики. — Отпустишь молодца? Он востёр, востёр… Подсобит Куракину.

Возражений нет. Головкин-отец скрытно ликует, румянец выступил на скулах.

— А ты, Андрей Иваныч, дашь инструкции.

Мнение Остерман уже подал, секретарь читает.

— Линия в европейской политике примирительная… Убежать от всего, еже б могло нас в какое противоборство ввести… Освободиться добрым порядком от имеющихся обязательств с голштинским двором… Получа то, возобновить прежнее доброе согласие с датским двором, с цесарским же остаться в альянсе.

— Ладно, ладно, — подхватил светлейший. — Загостились голштинцы, пора и честь знать. Всяк сверчок знай свой шесток. Мир, значит, мир до первой драки. Воевать нам не на что, господа, казна караул кричит. Флот прохудился, армия обнищала. С Персией никак не развяжемся, монету везут туда…

Жалованье, отчеканенное в Петербурге, с годовым запозданием. Рубли обманные, доля серебра из-за бедности казны убавлена. Кто о том осведомлён — молчит.

Чего желать триумфатору? Заискивают, унижаются самые знатные. Короной не увенчан, власть же по существу безграничная. Един Бог выше.

«Меншикова боятся так, как никогда не боялись императора», — записал посол Лефорт.

Триумфатор сим могуществом наслаждается. Из опыта своего и фатера вывел максиму — токмо простолюдины платят любовью, признательностью. Высокородные — никогда. Спесивые, богатые, завистливые управляемы единственно страхом.

19 июня «по принятии лекарств изволил кровь пускать».

26 июня «за жестокой болезнью не выходил».

Первые атаки противника, коему страх неведом. И столь мучительные, что больной причащается Святых Тайн. Пользуют Блументрост и Бидло — знаменитый голландец, очарованный когда-то Петром и уехавший в Россию. В домашней аптеке обильный выбор медикаментов — от колотья в груди, кашля, удушья.

Дарья велела мазаться елеем, пригласила хор из Александро-Невского монастыря, для услады душевной. И царь с невестой слушал в зале «пеньё концертов», покорно скучал. В конце июня князю стало легче, повёз государя в Адмиралтейство. Многопушечный «Пётр Первый» стоял на стапеле, расцвеченный флагами, готовый к спуску. Внук разбил о борт бутылку вина, напутствуя «деда».

Вскоре царь и Остерман отселились.

Воспитатель обещал познакомить мальчика с миром растений и насекомых. Данилыч собрался проведать, но приступ кашля, сильные боли под лопатками уложили в постель. Чахотка? Если правда — конец. Недуг рисуется в образе старухи с косой. Врачи успокаивают, гонят призрак прочь, однако хворь вся, конечно, в лёгких.

Арсенал пилюль, порошков, травяных настоев недостаточен — надобен отдых. Организм ослаб, переутомлён. Никаких забот! Всякое напряжение мысли вредно, затворник лишается шахмат.

7 июля навестил посол Рабутин. «Цесарь пожаловал его светлости в Силезии лежащее герцогство Козель».

Наконец-то…

Герцог — стало быть, персона владетельная. Манифест императора в серебряной раме висел в спальне, Данилыч снова и снова просыпался герцогом, ласкал взглядом цесарский титул — чёрной, колючей, клубками сбитой немецкой вязью. Потом переместил драгоценность в Ореховую, поделился радостью с Неразлучным.

Эх, кабы не хворь!

Привязалась, проклятая. Справил бы торжество, какого в Питере ещё не видели, Европе на диво.

— Его императорское величество, — заверил посол, — желает вам преуспеть также в Курляндии.

— Видит око, — вздыхал Данилыч. — Зуб неймёт.

— Почему же? Мориц возвращается, навербовал головорезов. Вам вышибать, герцог.

Герцог, герцог…

Бессильный, сброшенный с седла… В доме родном словно в узилище. Грешно упрекать покойницу, прости Бог царицу, — помытарила напоследок! Положим, и фатер не щадил. Сколько лет одолевал подъём Алексашка-пирожник? Без малого сорок… Немудрёно устать.

«Сидел в спальне». «Сидел в предспальне». «Никуда, кроме предспальни, не выходил». «Гулял по галерее». Нескончаемо тянутся дни, сон плохой, белые ночи назойливы, высматривают тысячами немигающих глаз, шпионят за тобой, — нету защиты от сей напасти. Голландские птицы неугомонны, вьются, свистят крыльями — сутки напролёт.

Слава Господу, царь визитует. Данилыч ждёт его с трепетом, вглядывается в юные черты пытливо. Каков стал в Летнем, с чужими? Мальчик мужает быстро, а с возрастом прибывает своеволие. Царь обходителен, по-прежнему, с детской гордостью ввёртывает латынь, но какая-то перемена есть. Больше выучки, меньше сердечности… Или почудилось? Отпустив играть к Сашке, князь подвергает допросу Остермана.

Ментор цедит слова раздражающе спокойно. Учеником доволен, Гольдбах тоже не жалуется. Его величество восприимчив. Иногда бывает рассеян.

— Приятеля своего забыл?

— Нет… К сожалению…

Смутился притворщик.

— За язык тебя тянуть? — вспылил светлейший. — Долгоруковы скулят небось.