Именем Ея Величества

— Врёшь, — бросил светлейший и длинно, по-мужицки выругался. Толкнул офицера, рванул дверь. В зальце, где ожидался Тайный совет, застал двоих — Димитрия Голицына и Степанова. Боярин сидел угрюмо, тростью своей сосредоточенно сверлил ковёр.

— Туда не ходи.

Тростью показал наверх.

Соловьиная трель летела из сада. Князь пощёлкал языком, подражая, изобразил беззаботность. Разговор не клеился. «С час посидев, отъехал к себе», — записал секретарь.

Совет собрался позднее, без него. Остерман огласил вельможам повеление его величества.

«Понеже мы восприяли всемилостивейшее намерение от сего дня собственною особою председать в Верховном тайном совете и все выходящие от него бумаги подписывать собственною нашею рукою, то повелеваем, под страхом царской нашей немилости, не принимать во внимание никаких повелений, передаваемых через частных лиц, хотя бы и через князя Меншикова».

Настало 8 сентября. Секретарь перечислил посетителей — генералы Волков, Салтыков, помощник губернатора Фаминицын, Шаховской. Все у его светлости кушали. «Было пасмурно и дождь с перемешкою». Ни слова о том, что Салтыков прочёл князю царский рескрипт — почерком Остермана — и сверх того распоряжение устное.

Почётная стража, подобающая генералиссимусу, удалена. Его светлость под домашним арестом.

«Записка» скроет от потомков бедственный поворот событий. Упомянет только — «его светлости пущали кровь». Посол Лефорт сообщит подробнее — Меншиков упал в обморок. До последней минуты не мог он поверить в опалу.

У постели князя хлопочут врачи, Дарья в отчаянье, суёт им то склянку, то полотенце, да невпопад. Глаза со вчерашнего не просыхают. Мария по пятам за ней, хлюпает, младшие притихли, носа не кажут.

— К царю, — причитает княгиня. — В ножки падём.

Варвара дозналась — монарх у святой Троицы, на обедне. Больной протестовал — нечего унижаться! Ослушались, оставили медикам его, сами и с детьми втиснулись в переполненный храм. Пётр отошёл к придворным; не достояв богослужения, отбыл. Не удалось проникнуть к нему и в Летнем приёма нет.

Для опальных нет — царь устраивает пир, пригласил советников, фамилию Долгоруковых. По свидетельству Лефорта, он сказал:

— Я покажу Меншикову, кто из нас император — я или он. Он, кажется, хочет со мной обращаться, как с моим родителем. Напрасно. Не доведётся ему давать мне пощёчин.

Иван Долгоруков напился, сквернословил. Катерина — миловидная, ладная, владеющая французским и немецким, — краснела. Царь, сидевший рядом, пленял её познаньями в латыни.

Светлейший тем временем оправился. Подчинённые не ушли, набились в спальню, пробуют утешать, горюют — падение господина затрагивает и присных. Князь храбрился, ободрял — царь отлучает, царь и милует. Что постигнет в худшем-то случае? Из-под ареста выход обыкновенно один — в ссылку. Ну, далеко не загонят. Поживёт в деревне, отдохнёт… А здесь кто будет управлять?

— Хватятся… Позовут…

Визитёры прощались — некоторые как бы украдкой, стыдясь собственной трусости. Пахнуло холодом одиночества. Из глубин сознания пробилось — предел… Хотелось лечь, забыться. Пересилил себя, пошёл к секретарям, начал диктовать.

«…обещаюсь мою к Вашему Величеству верность содержать всегда до гробу моего… Прошу… дабы изволили повелеть меня из-под ареста освободить, памятуя речение Христа Спасителя нашего: да не зайдёт солнце во гневе вашем».

Молил ради старости и болезней «от всех дел уволить вовсе». То же во втором письме, покороче, — великой княжне Наталье Алексеевне. Потом сих петиций стыдился. Пётр Второй, выслушав Остермана, хмуро произнёс:

— Нон концедо.

Сиречь — отклоняю.

«Указали мы князя Меншикова послать в Ораниенбур [179]и велеть ему жить там безвылазно…»

Канцелярист запинался от неловкости, читая светлейшему в роскошной гостиной. Князь не сдержался, вымолвил:

— Вот как у нас… За что — неведомо… В Европе сперва суд да следствие… У нас наоборот, телега впереди лошади.

Величавым кивком отпустил.

Этому предшествовал визит Остермана. Фальшиво-дружеский тон его резал слух.

— Я делал всё для вашей пользы… Его величество есть комок упрямства.

— Ваш воспитанник, — едко заметил князь.

— Ах, принц! Такова народилась генерация. Никакой моральной дисциплины.

— На поколение валишь? Зачем пришёл-то?

— Воля его величества, — вице-канцлер пожевал жёсткими губами, с шумом втянул воздух. — Желает удалить вас из Петербурга. Хотел в Сибирь… Я испросил милость, можете выбрать из ваших местностей.

— И то благо…

Ещё с полчаса обелял себя изменник. Грузы в дорогу, экипажи, слуги — также на усмотрение светлейшего. Трудов-де стоило смягчить царя. К предложенной водке не притронулся, князь осушил рюмку машинально. Проводил визитёра лишь до порога гостиной.

«Предел, предел, — стучало внутри. — Ссылка…» Выпил ещё рюмку, растворив в ней порошок турьего рога. Однако боится немец, ишь как мёдом мажет!

Домашние в немом ожидании, — грозный вид хозяина спрашивать воспретил. Прошествовал в Ореховую.

— Узрел окаянство, фатер? Меня вон из новой столицы… Дело твоё губят… Для кого парадиз строили?