Именем Ея Величества

— Весьма вероятно, — откликнулся любезный франкофил. — Количество миров бесконечно, и кто знает…

— Существа вроде нас?

— Не исключено, ваше величество. Мсье Фонтенель [115]… Читают ли его в России? Если нет, я осмелюсь советовать. «Разговоры о множестве миров» — книга замечательная. Велите опубликовать!

— Да, непременно.

Наслышана, рассказывал Кантемир, сын молдавского господаря [116], юный красавец, увлекающийся наряду с танцами и амурами астрономией, философией и стихами.

— Жаль, магистр… у вас нет достаточно сильных стёкол. А может быть, есть? Прячете?

Искорки тёмно-карих глаз, почти чёрных, покалывали, дразнили. Двуглавый орёл на бокале близился к нему, распластав крылья.

— Тост, господа… За далёких жителей, ожидающих нас. Прошу вас, до дна!

Осушила первая царскую порцию. Внесли жаркое. Крепкая мальвазия — Пётр наливал её в штрафную чару, высотой с его пядь [117]— смывала робость. Бильфингер пыхтел, бурчал, собираясь с духом.

— Униженно молю простить меня… Академия в России, не имеющей гимназии, университета… Мой друг Вольф уподоблял таковую дереву. Крона его имеет под собой корень и ствол. О, в России всё необыкновенно!

— Он прав, чёрт побери! — крикнул герцог и пьяно захохотал.

— Вольф писал нам, — сказала Екатерина и лукаво прищурилась. Ответ у неё готов.

Некий старик строил мельницу, и соседи крайне дивились, ибо воды на том месте не было. Сперва провёл бы канал, — судили они. Он же объяснял — копать начну, а если не успею, сыновья докончат, мельница понудит воду добыть.

Притча Петра, одна из его любимых, — умел он жить в будущем, приучал и других. Созидая новую Россию, притом с великим своим поспешанием, полагал неизбежными лишения, всякие тяготы ради грядущего.

— А гимназию, господа, я велю открыть нынче же. И, конечно, публичные лекции. Радуйте нас, господа, поднимайте к звёздам! За вас, господа!

Чокается с каждым, излучая милость, щедрость. Бокал держит твёрдо, с укоризной глянула на зятя — он пьёт лишь водку, осоловел, рюмку затиснул в кулак.

Вошли скрипачи, встав за креслами, играли самоновейшее, менуэты, мадригалы. Разумейте, европейцы мы, стряхнули с себя варварство! Но Россия ещё не исчерпала своих сюрпризов. Приезжие не застали в живых царя, увы! Да благоволят проследовать в Зелёный кабинет.

Аудиенция с восковой фигурой протекла в безмолвии. Магистры изображали благоговение, внутренне огорчённые дешёвым эффектом. Однако вздрогнули, когда кукла с финифтяными глазами вдруг поднялась, выбросила вперёд мёртвенно белую длань, словно благословляющую из гроба.

Данилыч проснулся с головной болью. Хватил вчера лишнего. Препоручил всё царице и Лаврентию, а себя почувствовал отстранённым — потому и не удержался. Слава Богу, стоял на ногах. Кажется, внятно представил профессорам царевича и Сашку — вот, господа, сии нежные сосуды чают быть наполненными вашей мудростью. Отроки не глядели друг на друга, дичились. Хотелось о себе сказать — не лыком, мол, шит, член Академии британской, Ньютоном подписано. Забоялся — узнают и, спаси Бог, залопочут по-латыни! Восковая фигура немного отрезвила, но надо же было царице, отправив гостей, снова позвать к столу…

Кто подговорил? Опять Ягужинский… Ох, Пашка, дьявол-искуситель, обувшись в рот влезет!

Расшалилась Катрин. Почала класть дамам червонцы в вино — выпьёшь до дна, так вот награда. А отказываться не смей! Экую манеру несносную заимела. Дарьюшка занемогла, убежала в сад. Сашка и царевич, отведённые почивать, подрались, Петрушка хоть старше на год, да неуклюж — синяком украсился.

Уже три часа пополуночи, пора бы на покой — так нет, Пашке велено тосты выдумывать, забавлять, а он и рад, бездельник. Про небесных жителей молол что-то… Да, насчёт ихних амуров. Поди, размножаются ведь, так каким же манером? Кто хлеще придумает, за того пить будем. Фу-ты, и наглупили же! Дошло до неприличностей. Варвара такое отмочила…

Данилыча с души воротит. Медициной указан предел, минуло время, когда падал ниц перед Ивашкой Хмельницким. Однажды, стыдно вспомнить, орден Андрея Первозванного обронил в австерии — солдаты подобрали, затоптанный, конфузия была горчайшая. А тут пристала Катрин… Он под стол лез, молил уволить — нет, вытащила. Отломила ножку бокала, как делывал государь, — пей за короля Швеции. Этот тост и доконал, дальнейшее вспоминается смутно. Апраксин сидит в углу, плачет. Сброшенная скатерть, из-под неё ноги королевского высочества, проклятого голштинца. Ломаные чарки сыплются в ящик, дребезжат. И в башке дребезжанье. Опохмеляясь анисовой водкой, нос зажимал, до чего противна. Полегчало. Часа два провалялся, лакей чесал пятки. В предспальню слушать рапорты вступил в шлафроке. Люди свои, вхожие постоянно.

Вице-губернатор приволок кляузы. Прокуренный табаком ворчун бубнил нудно.

— Великана Буржуа кожа… Который в Париже, в бытность его императорского величества куплен… Который в недавних летах умре и по повелению…

— Толчёшь толчёное. Дальше!