Именем Ея Величества

— Ягужинского разве…

Усмехнулся с лукавым вызовом — что, мол, скажешь про Пашку, чего он стоит, в каком стане числишь его?

— Полно тебе… Куда делся молодец! При государе какой сокол был, а? Сенат немощен, только бумаги плодит, что от него проку? Людишки-то мелкие.

Прорвалось боярское… В другой раз Данилыч заступился бы за мелкопоместных людишек. Не до того… Новый рубеж бытия своего одолевает Александр Данилович и мог бы в сей момент возблагодарить фортуну. Снова удача! Согнул Абессалом гордую выю.

— Больших туда?

— Зачем? Больших не надо туда. Больших-то повыше.

Абессалом… согнул… Поговорка, дремавшая в памяти с детства, поговорка деда всплыла внезапно. Согнул выю супостат, подмоги просит, сам не в силах совершить давно задуманное.

— Государь дал нам волю, да поздно, с последним дыханьем… У нас она выколочена, воля… Воля на пьянство, на непотребство — это есть… Пакости чинить… Молодых царица не допустит, да и мало толковых-то…

Голос Голицына дребезжал ровно, невозмутимо, а перед Данилычем крутилось — перекошенные, злые лица в ту ночь, барабаны за окнами и те же лица, понурые, как у пленных.

Отмёл видения. Смерил гостя взглядом, произнёс чуть свысока, с усмешкой:

— Боярская дума, значит?

— Как хошь назови. В печь не ставь только… Так по-нашему… А хошь, — добродушно лился московский говорок, — Совет высших персон. Чинов первого ранга у подножия престола её величества.

Досказал громче, резче, подобрался весь, шутливость исчезла.

— У подножия, — отозвался князь. — Если изволит… Ты замолвил ей?

— Остерегаюсь… Мне-то не след, сам знаешь.

— Мне, стало быть?

Досаду изобразил, раздражение, а внутри испытывал благодарность к боярину. Заикнулся бы он царице — прогнала бы. Согласилась бы — тоже худо, чересчур вознесло бы Голицына. Остерёгся, правильно поступил. Предоставил ему — первому вельможе — быть ходатаем по столь важному делу.

— Кому же, батюшка?

— Ладно, мне страдать за вас. Она герцога нам навяжет, вот ведь горе… Как без него?

— Никак. Потерпим уж.

— Тебя назову ей. С Долгоруковым ты не сядешь…

— Я-то сяду. Он остервенел.

— И что вы не поделили, — засмеялся светлейший. — Ссорятся из-за гребня два плешивых.

Преисполнившись чувством превосходства, позволил себе издёвку. И пуще ликовал, когда старик виновато потупился:

— Воистину из-за гребня.

Отчего так покладист? На что рассчитывает? Доверил хлопоты волей-неволей, так велик ли авантаж для него, для его друзей? Данилыч пытался прочесть некий подвох в глазах, глядящих откровенно, в письменах морщин, высеченных годами. А ведь не больно стар, шесть десятков всего… Смиренье елейное, посох стучащий… Актёрство, — подозревает Данилыч. Многое в Голицыне ему непонятно. Штудирует иностранные законы, умаляющие самодержавие, и вздыхает о прошлом — деды, мол, не глупее нас были. Хитёр, ох хитёр, ловко прячет своё хотенье!

В чём оно состоит — светлейший не сомневается. Иного мотива не чует, не разумеет, как жажда власти. У него она неотрывна от нужд государства, у любого другого своекорыстна. Видит Неразлучный, хранит камрата в сей юдоли земной.

Было 5 февраля. Два часа совещались хозяин и гость. Секретарь занёс в «Повседневную записку» аккуратно, не ведая, сколь значительно происходящее в Ореховой. «7-го его Светлость уехал в Сенат, 8-го на консилиум к Ея Величеству».

Всю первую неделю месяца он провёл в состоянии горячечном и на расспросы домашних отвечал кратко:

— Конец Пашке.

Ну не диво ли! Фортуна сама навстречу, что ни просишь — исполнит. Пашка вчера напился, в спальне царицы упал, разбил любимую её кружку и статс-даме, поднимавшей его, порвал платье. Разгневанная, владычица согласилась сразу — да, бездельник он, да, распустил сенатских.

— А тебе докука, — вставил князь.

Да, ничего не смыслят, лезут с пустяками. Названье одно, что правительствующий Сенат. Голова болит от них.

— Замучают тебя, — вздохнул Данилыч. — Есть прожект, матушка. Для облегченья твоего, для спокойствия…

Поток бумаг — в тонкое ситечко, на высочайшую резолюцию — лишь важнейшее. Просевать её величество поручит достойным персонам, из коих составится Тайный совет [138]. Она, естественно, оного президент.

— Подобное имеют шведы… Голицын говорит, секретный комитет у них из больших вельмож.

Тень неудовольствия набежала на лицо Екатерины при этом имени. Да, шведы имеют…

— Спроси герцога! — изрекла она. — Герцог лучше знает.

Мило ей все шведское. Заявила ведь однажды — счастлива быть тёщей того, чьей подданной могла бы быть. Вишь, надоумил её зятёк! С какой целью — догадаться просто. Зять — не должность всё же…

— Уповаем, — произнёс Данилыч торжественно, — его королевское высочество окажет нам честь. Просим его покорно принять бремя…

Затем с улыбкой:

— И ты, матушка, проси! А то неловко же перед Швецией, перед Европой. Особа такого ранга без места болт… без места у нас…

— Ты хитрый человек, Александр, — сказала царица. — Хитрый, хитрый, хитрый.

Мягко потрепала за ухо.