Именем Ея Величества

— И я так мыслю, — Голицын поворачивал льва, оглаживал. — С наследником-то как быть? Ум незрелый. Прилепился Ванька Долгорукий, старше, да ведь дурак дураком. Пошто совращает отрока? Гляжу, царевич-то — книжки побоку и в лес с Ванькой, зайцев гонять. От Ваньки чему научится? Маврин-то слабоват. Потвёрже бы пастыря… Я говорил государыне, да без тебя она, батюшка, не решит.

Признаёт боярин…

— Есть у меня человек на примете. Потвёрже Маврина. Гольдбах [168] из Академии. Он цифирных наук профессор повсюду бывалый, может, за границу свезёт Петрушку…

— Не худо бы…

— Артачится немец. Трактат он пишет, некогда ему. Попрошу ещё, накину жалованья.

Маврин к тому же жуирует у Волконской, среди завистников. Таков воспитатель…

— Долгорукие, — и боярин понизил голос, — хотят в Москву с наследником. Тоже не худо. Сходил бы к Успению, к Василию Блаженному, познал бы древнее благолепие. Да ведь к бабке заедут…

— То-то и оно! Им главное — к бабке. Уж она-то воспитает. Изольёт свой яд.

— Отравит душу отрока.

— Ей-ей, нельзя допустить, Димитрий Михайлыч. Спасибо, оповестил! Воспретит царица.

Докладывать ей, пожалуй, излишне. Воспретит он — светлейший. Поважнее дела решает от имени её величества. Евдокия, первая супруга покойного царя, лютую злобу накопила в монастырской келье. Ненавидит труды Петровы, камратов его. Опасна, опасна.

Князь проводил гостя с высшим онёром — даже на крыльцо вышел, невзирая на холод. Союз с Голицыным дорог. Но можно ли довериться старому лукавцу? Говорили о многом — ещё больше недосказанного повисло в сумеречной Ореховой.

С тростью под мышкой, дабы не уродовать наборный пол, шажками мелкими, быстрыми входит Голицын в залу вельможного особняка, где собирается Верховный совет. Кланяется коротко, озабоченно, всегда в неказистом, тусклом кафтанце, без парика — чёрная бархатная шапочка прикрывает облысевшее темя. Садится поближе к секретарю — боярин на ухо туговат.

Слова единого не пропустит.

Оглашаются промемории, ведомости, реестры, счета — секретарский фальцет бесстрастен, до странности равнодушен, приводит в раздраженье. Год 1726-й заканчивается с убытком, в казне опять недобор, подушная подать разорительна, бегут крестьяне, армия бедствует, который месяц без гроша.

— Иисусе, срам какой!

— Повтори-ка, Гриша!

— Гнусавишь ты…

Порой и крепкая брань перебивает чтение. Димитрий Михайлович внешне невозмутим — светлейший завидует выдержке старика. Говорить не спешит боярин. Загалдят двое-трое сразу — поднимет трость, пристыдит.

— Сухарев рынок…

Доколе же прозябать в нищете? Некоторые винят сборщиков подати — ленивы али воруют, есть противники подушной, но чем заменить петровский порядок — толкуют по-разному и туманно. Карл Фридрих крякнул — и брать налог с доходов. Своим островом Эзель он вообще намерен управлять по-шведски — пример подаёт для всей России. Ишь, выручил! Это сколько же счётчиков надо. Мужик-то десять пальцев отогнёт и запнётся.

Большинство за то, чтобы подушную сохранить покуда, но уменьшить на одну треть — авось повальное бегство приостановится. Из Персии войска убрать, расходы на армию урезать. Проверить ещё раз, нет ли в Петербурге, в губерниях чиновных людей, сосущих казну бездельно. Миллионные суммы поглощает двор её величества — следует поубавить.

Екатерина не посещает Совет — то плезиры, то нездоровье, — и языки вельмож развязались. Коробит Данилыча от иных речей — при государе и подумать не смели бы… Ладно голштинцу переводят с разбором, смягчают дерзости.

Задача первостепенная — повысить доходы. Земледелие, торговля, ремёсла хиреют — следственно, и казна чахнет. Где средство? Докладная Меншикова взбудоражила с первых же слов.

«Прежде посадские торговали только, ныне деревни покупают, а помещики в торг вступили…»

Дворянин купцом сделался; деревни, угодья у него в небрежении, — в город подался, перекупать да перепродавать. Пускай бы лучше у себя в именье завёл маслобойку или, к примеру, смолокурню, выделку кож. Горожанин простого звания приобретает землю, крепостных — они у него и в городе трудятся, на мануфактуре либо в лавке. Нарушена воля Петра, вводившего строгую регламентацию.

— Государь указал мудро, — сказал князь, когда кончилось чтение. — Понимал экономию. Открыл нам ворота, а мы в забор упёрлись.

Скрипнуло чьё-то кресло. Кривая улыбка. То зависть говорит неслышно — тебе-то царь распахнул, куда шире… Ты-то богатейший помещик и богатейший заводчик, все ремесла, какие есть в России, все у тебя в хозяйстве, держишь рабов, держишь и нанятых. Указ был писан не для тебя — для нас, грешных.

Что ж, стало быть, заслужил, — ответствовал Данилыч мысленно, улавливая сокрытое. Вслух-то винить ни его, ни царя не станут, — косвенно лишь, норовя подрыть фундамент строения, основанного Петром.

— Пускай торгуют дворяне. Французы стыдятся, а сами-то… Весь мир в коммерцию ударился.

— Коммерция всех питает.

— Хлебушком-то, хлебушком святым кто кормит? Тот, кто на земле. Не подвезёт помещик хлеба…