Именем закона. Сборник № 2

— Очень плохо, что не знаешь. Прояви осведомленность, повысь тем самым авторитет среди подчиненных. Это еще тебе, считай, и презент от меня… в смысле моральной поддержки штанов. Далее. Заявится сегодня к вашей милости человечек от наших стройматериальных благодетелей. Потоми его в прихожей, сколько положено согласно рангу, потом подпиши ему бумажку. Там, в бумажке, просьба о передаче дизеля, гарантия об оплате, полный набор формальностей. Заодно избавишь своего Грошева от барахла, а народному хозяйству — польза.

— Но вдруг…

— «Вдруг» с дизелем не наступало пять лет. Но пусть «вдруг». Новый дизель тогда за мной. Без задержек и без всяких вспомогательных потуг с твоей стороны.

— Идет. А как с бензином на этот квартал?

— Завтра после коллегии к тебе пожалует человечек. Его в прихожей не томи.

— Понял.

— У меня все.

— У тебя точно — все! Все на свете! Когда будешь?

— Когда будет нужда. У тебя или у меня.

Он положил трубку. Еще два-три таких звонка, и, кажется, свою непосредственную работу на общество он на сегодня завершил… Задался внезапно вопросом: а когда ты работал только на себя, на собственные нужды, ради наживы, наконец? Есть грех: открыта с твоей легкой руки чертова уйма всяких промыслов: легальных, полулегальных и нелегальных; однако на них производится то, что необходимо людям, то, за что люди охотно готовы платить, причем не интересуясь ни суммой прибыли, ни ее распределением…

Он отогнал от себя дальнейшие мысли — как праздные и одновременно тягостные; оделся и вышел на улицу.

Из жизни Владимира Ярославцева

Внезапно потеплело, асфальт стал влажен и черен, морось порывами осыпала стекло, мелкой грязью пылили грузовики, серая и дымная магистраль, заполоненная машинами, жила какой-то угрюмой, механической жизнью индустриальной повседневности, а он, следуя в этом тумане промозглого дня, выхлопов и громыхающего, в липкой грязи железа, вспоминал будни иные, прошедшие; вспоминал, как просыпался по звонку будильника, как дорог и сладок был растревоженный этим заливистым трезвоном сон, однако расставался он с ним не усилием воли, не властным приказом самому себе: «Надо!» — надо тянуть лямку, надо не опоздать, надо не получить выволочки; нет, его поднимало другое — желание труда, желание видеть людей, разделяющих с ним этот труд — порой нудный, изматывающий, но всегда необходимый.

Труд не пугал его, напротив, был в радость, и он тянулся к нему, тем более что взрослые отвечали на это неизменно благодарностью и уважением, а гонять с полудня до вечера мяч во дворе, где сушилось белье и простыни на канатах, протянутых меж старыми липами, не хотелось, хотя никто вроде бы и не неволил, — иди, двери открыты, и мяч есть собственный, и уроки сделаны, иди… Но — не шел.

— А это — тебе. — Отец достал пять рублей. — Вместе пахали, получай.

Тогда он помогал отцу ставить новую дверь на петли в соседнем доме, обивать ее дерматином.

— Да ты что, пап, я ж так…

— Не за так, а за работу. За так, сынок, денег не платят. Ну, чего покупать будешь? Мороженое небось?

— Не, я на куртку денег коплю… Кожаную. Как у летчиков.

— Пилотом, стало быть, хочешь?

— Хочу, в общем… Теплая она, куртка… Да и чувствуешь в ней себя как-то… Ну… таким.

— Мужиком, понятно. Ну-ну.

Куртку он себе вскоре купил. Но походил в ней всего два дня. Вечером третьего дня куртку с него сняла в подъезде компания подвыпивших подростков. Помахали ножами, угрожая и неумело матерясь; разбили губу… Зачинщика он знал. Знал и других — шпана с соседней улицы, но никому ничего не сказал. Украли, мол, когда в футбол играл, — бросил на краю площадки, разиня… Ну и забегался. Утром следующего дня навестил зачинщика, подняв его с постели. Зачинщик был голубятником.

— Куртку поносил? — спросил он с порога.

— Какая… Да иди ты…

— Голубков не жалко?

— Че?

— На лестницу выйди, в окошечко глянь…

На тусклой утренней улице, у обшарпанной стены дома из красного кирпича, жалась непроспавшаяся троица: уже взрослая шпана во главе с Мишкой Сухарем — хулиганы отпетые, побывавшие в колониях, гроза мелкой шпаны, блатные. Нанятые за червонец постоять утром на углу дома. Такая легкая задача Сухаря устраивала, он и объяснений не потребовал.

— Голубки твои на вертел пойдут. Шашлык ребята с утра любят, — заметил Ярославцев и помахал Сухарю рукой.

— Да пошутили мы, че ты… Ща вынесу…

— И два червонца с тебя.

— Да ты че?! За што?! — выдавил зачинщик из сухого со сна горла сорванный возмущением крик.

Ярославцев молча указал на вспухшую губу.

— Да откуда двадцать рублей я те найду, откуда?!

— Пока!

— Э, ну до вечера потерпи, до вечера…

— Где живу, знаешь.

— Принесу, ей-бог… Голубков не трогай, а? Куртку я щас… пошутили, чего ты…

— Небось на понт мелкоту брал? — Осоловелый с похмелья Сухарь миролюбиво прищурился. — Ну, халява…

— Будь здоров, — коротко попрощался Ярославцев.

…— Куртка-то… неужто нашлась? — спросил отец.

— Вещь приметная, — сказал он.