Именинник

     Вопрос о газете быстро подвигался вперед. Сажин вел усиленные переговоры со Щипцовым, который, для сохранения авторитетности, порядочно ломался. Эти соглашения обыкновенно происходили за завтраком в сажинском доме. Раз, когда они таким образом сидели с глазу на глаз в столовой, Сажин совсем взбесился и довольно резко заметил:   -- Наконец, я вас не понимаю, Антон Федорович, не понимаю, что вам собственно нужно от меня!.. Вы тянете, не договариваете и, видимо, чего-то домогаетесь... Лучше всего дела вести прямо, особенно нам, людям одних взглядов и убеждений. С своей стороны, кажется, я сделал решительно все, что от меня зависело: взялся выхлопотать сам разрешение издавать газету, открываю вам неограниченный кредит и предоставляю, наконец, если вы этого пожелаете, со временем купить все издание по частям. Что я еще могу сделать?   Щипцов выслушал эту реплику, не шевельнув бровью, а Сажина бесило больше всего именно это деревянное спокойствие.   -- Видите ли, Павел Васильевич, тут есть одно обстоятельство... гм...-- тянул Щипцов с видом человека, поднимающего громадную тяжесть.-- Вы упустили из виду пустяки... то-есть пустяки с вашей точки зрения. Я говорю о том чувстве нравственной зависимости, в которую поставит меня, по отношению к вам, материальная сторона дела... Да... Теперь я совершенно независимый человек, вольная птица, а тогда я буду думать каждый день: моя газета издается на деньги Сажина. Согласитесь, что это кого угодно убьет!   -- Но ведь вы ничем не связаны и всегда можете бросить газету?   -- А труд, который я в нее вложу?   По характеру Щипцов принадлежал к тем невозможным людям, которые будут с вами соглашаться, будут принимать ваши доводы, и в момент, когда вы считаете дело законченным, они непременно скажут: "Так-то оно так, а все-таки..." Приходится начинать снова сказку о белом бычке или махнуть на все рукой. Но Сажин зашел слишком далеко, чтобы развязаться со Щипцовым этим простым способом. В городе уже говорили о газете, да и перед своими приятелями Сажину было бы неловко, хотя политику Щипцова он и начал предугадывать.   -- Я полагаю, что нам вообще это дело необходимо решить так или иначе,-- стараясь сдержать себя, заговорил Сажин.-- Конечно, газету иметь приятно, но, ввиду такой нравственной пытки, какую она будет составлять для вас... Одним словом, я желал бы вопрос решить сейчас же.   -- Пал Васильич, вас спрашивает один человек!-- доложил Семеныч, останавливаясь в дверях с недовольным видом.   -- Да кто такой? Говори, пожалуйста, толком.   -- Так-с... из мещанского звания. С бумагой, говорит, пришел...   Всякое величие тяжело, и Сажин начинал испытывать это на собственной коже. Ему хотелось кончить проклятый разговор со Щипцовым, но и "человек с бумагой" имел право на его внимание. Нельзя было выпроводить его в шею, как это делают квартальные и консисторские секретари. Прежде всего необходимо стоять на высоте своего положения.   -- Ничего, я вас подожду...-- проговорил Щипцов, выигрывавший время.   Сажин торопливо прошел в переднюю, где "человеком с бумагой" оказался наш старый знакомый Пружинкин.   -- Чем могу служить вам? -- довольно сухо спросил Сажин.   -- Я-с... Вот-с, изволите ли видеть, Павел Васильич...-- бормотал Пружинкин, торопливо развертывая трубочку с бумагами.-- Извините, пожалуйста... но ведь, ежели человек ждет несколько лет и терпит...   Солидный вид старика произвел на Сажина успокаивающее впечатление, и он пригласил его в приемную.   -- Садитесь, пожалуйста,-- предложил он уже другим тоном, указывая на кресло.   -- Ничего-с, постоим-с, Павел Васильич,-- заговорил Пружинкин уже смелее и очень внимательно оглядел комнату.-- Бывал я здесь, когда еще ваш папенька здравствовали. Карахтерный были человек-с!   Сажин из принципа всех принимал одинаково, и в его доме все были равны. У старика Сажина по целым часам Пружинкину приходилось выжидать где-нибудь в кухне или в передней, а тут с первого слова "пожалуйте", и Павел Васильевич даже своими собственными руками придвинул кресло. Пока Сажин перелистывал бумаги, Пружинкин немел от восторга: он сидит в кресле, и Павел Васильевич сидит в кресле, сидит и просматривает его бумаги. В одном месте он остановился, несколько раз пробежал глазами по одной строчке и через бумаги внимательно посмотрел на Пружинкина. Это невольное движение заставило последнего вытянуться, точно в него прицелились.   -- Что же вам собственно нужно от меня? -- спросил Сажин, складывая бумаги на стол.   -- Мне-с? Мне ничего-с не нужно, Павел Васильич, а только осчастливьте взглянуть... потому как было сижено и весьма думано.   В подтверждение своих слов Пружинкин даже ударил себя кулаком в грудь и опять вдруг замер, а Сажин опять взялся за бумаги.   -- Я вашего папеньку, Василия Анфимыча, можно сказать, весьма хорошо знал и вот здесь, в этой самой комнате несколько раз бывал,-- заговорил Пружинкин, оправляясь от своего столбняка.-- Мебель будто у вас теперь другая, вот образа нет в переднем углу... Как же, все помню!   -- Очень рад... но позвольте...   -- Карахтерные были старички...-- не слушал Пружинкин, умиленный воспоминаниями.-- У них весь дом был на запоре, в том роде, как крепость, и уж никого не пустят без своего глазу-с. Тоже вот слабость была к воробьям. Например, у них на грядке в огороде горох-с был посажен, а воробьям это, конечно, любопытно. Ну, а Василий Анфимыч соорудили чучелу да шнурочек и провели от чучелы к себе в кабинет. Бывало, молятся, псалтирь вслух читают, а сами глазком в огород и сейчас чучелу тряхнут за шнурок-с.   -- Извините, я занят.   -- Виноват-с, заболтался, Павел Васильич. Вы только мои бумажки прочитайте, потому как теперь нужно темноту достигать, и все уж по-настоящему-с.   -- Хорошо, я прочитаю, а вы как-нибудь зайдите,-- обрадовался Сажин поводу отвязаться.-- У вас какие-то проекты... да?   -- Да-с... Обо всем есть, потому как всякий обязан свою лепту, например... А прежде всего, конечно, навоз, Павел Васильевич! Помилуйте, ведь скоро дохнуть будет нельзя: со всех сторон Мохов-то обложили навозом, а от этого выделяется аммиак, одним словом, всякий вред-с. Между тем в навозе мы теряем целое богатство: приготовлять туки, выделывать селитру, да мало ли что?   -- Это, видите ли, относится к городу, а не к земству.   -- Точно так-е, но я к слову сказал. А как вы относительно полиции полагаете, Павел Васильич? Например, зачем свое зверство оказывать?.. Если живого человека по скуле или в самое причинное место... Главное, зачем же уродовать человека?   -- Вы собственно чем занимаетесь? -- спрашивал Сажин, провожая разговаривавшего гостя до передней.   -- А так, Павел Васильич, разными делами-с... Марфа Петровна меня весьма знают... Марфа Петровна Злобина. Суседи еще с вами будут. И Василиса Ивановна наверно помнят, потому как я к Василию Анфимычу тоже захаживал.   Пружинкин, раскланиваясь, допятился было до самых дверей, но еще раз вернулся и проговорил с какой-то детской наивностью:   -- Павел Васильич! Какой вам господь талант открыл: так до самого сердца проникаете, когда эту темноту начнете теснить. Преотлично...   Эта последняя выходка окончательно рассмешила Сажина, и он вернулся в столовую к Щипцову с улыбавшимся лицом, повторяя: "Первое дело -- навоз!" Щипцов посмотрел на него с недоумением и нахмурился.   -- Удивительные люди на Руси бывают! -- заговорил Сажин, позабыв о газете.-- Это уж не первый такой прожектёр ко мне является... Простой мещанин, какой-то Пружинкин, а, видимо, человек из кожи лезет. Тут и костяной завод, и фабрикация канатов из крапивы, и приготовление искусственных туков, а в конце концов непременно человек кончит perpetuum mobile, как все наши самоучки. Уморил он меня. "Первое дело -- навоз!" Ха-ха! А на вид такой степенный человек и может говорить складно.   -- Чему же вы так радуетесь?-- спрашивал Щипцов, ероша бороду. -- Мало ли на свете дураков!   -- Нет, это не то. Человеку некуда девать свои силы, нет выхода, вот и являются разные иллюзии и несбыточные желания. Может быть, из того же Пружинкина вышел бы полезный человек, если бы пристроить его к делу, а теперь он будет только мечтать.   Вопрос о газете и на этот раз остался недоконченным. Щипцов скоро ушел, рассерженный легкомыслием "премьера", как он называл про себя Сажина, и находил это слово очень колким. Через несколько дней Пружинкин явился за ответом и в передней вступил с Семенычем в настоящее ратоборство.   -- Куды пре-ошь?! -- кричал швейцар, стараясь загородить дорогу наверх.-- Этак всякий будет приходить! Надо и честь знать!   -- Это не твое дело, хам!-- ругался Пружинкин, стараясь оттолкнуть Семеныча.-- Не к тебе пришел! Погоди, вот я объясню Павлу Васильичу, как ты двугривенные собираешь!   У Семеныча от этой угрозы опустились руки. Он почувствовал себя кровно обиженным и только мог проговорить:   -- Вот еще язва-то навязалась. А?!   Пружинкин успел за это время взбежать наверх и уже несколько раз внушительно кашлянул в передней. Он опять замер, заслышав шаги Сажина, который вынес ему в переднюю все бумаги.   -- Вы затрогиваете вопросы общественного характера,-- объяснял он торопливо,-- но необходимо подождать. Не наступило еще время. Поверьте, что я первый сделаю все, что будет от меня зависеть.   -- Так-с, Павел Васильич... А как же, например, Теребиловка?   -- Когда очередь дойдет до вашей Теребиловки, тогда мы поговорим с вами об этом, а теперь земству до себя только впору!   -- Это совершенно верно-с, Павел Васильич! И относительно навоза тоже?   -- Да, и навозу придется подождать!   Несмотря на такой неблагоприятный оборот дела, Пружинкин явился к Сажину в третий раз, причем он проник в дом через "половину" Василисы Ивановны и таким образом очень ловко обошел Семеныча. Он явился с каким-то частным известием, касавшимся земства, но Сажина эта навязчивость взбесила. Его время не принадлежало ему, а этот сумасшедший начинает эксплоатировать его вежливость. Необходимо было разом покончить это дело, и, выслушивая болтовню Пружинкина, Сажин перебирал в уме разные способы вежливо прогонять людей, притом выгонять так, чтобы они потеряли всякую охоту явиться в другой раз. Сажин даже раскрыл рот, но в этот момент его осенила счастливая мысль, и он с улыбкой проговорил:   -- Подождите одну минуточку... Я сейчас.   -- Могу-с, Павел Васильич!   В своем кабинете Сажин с улыбкой набросал своим размашистым почерком целое письмо и, заключив его в узенький, плотный конверт, вернулся в приемную.   -- Вот вам письмо, господин Пружинкин! -- проговорил он, подавая письмо. -- С ним вы отправитесь к Софье Сергеевне Мешковой.   -- К генеральше? Слышал и знаю-с их, то-есть по видимости. Они с Анной Ивановной еще школу хотят в Теребиловке открывать, и я им квартиру подыскал.   -- Вот и прекрасно! А Софья Сергеевна уже скажет вам, что делать...   -- Покорно вас благодарю, Павел Васильич. Я живой ногой к их превосходительству оберну.   Заручившись письмом от самого Павла Васильевича, Пружинкин спустился вниз к Василисе Ивановне, оделся, но на улицу вышел не двором, а через подъезд. Семеныч был взят неприятелем с тыла и опять растерялся.   -- Что взял, хамово отродье?-- торжествовал Пружинкин, помахивая письмом у Семеныча под носом.-- От самого Павла Васильича!   Ничего не знавший старик заплакал бы от огорчения, если бы прочитал то, что писал Сажин генеральше:   "Посылаю вам, в виде сюрприза, одного из одолевающих меня сумасшедших... Найдите средство избавить меня от него или его от меня, а то я попал в самое дурацкое осадное положение. В ваших маленьких руках тысячи средств сделать самого опасного человека безвредным, и в то же время ваш зоологический сад обогатится еще одним интересным экземпляром. Может быть, предъявитель будет вам даже полезен".