Именины сердца: разговоры с русской литературой

Денису Гуцко изначально была подарена благая для всякого литератора судьба. Он жил на переломе эпох, и перелом этот прошел сквозь его жизнь. Он наследует русской классической литературе, но при этом молодость Гуцко провел на Кавказе, и известная кавказская природная щедрость обогатила прозу его такими красками и цветами, которых мы, дети тихих и прозрачных русских равнин, даже не знали.

Этот странный синтез дал вполне нового героя: не рефлексирующего маленького человека, но человека мужествен

ного, по крайней мере, выдерживающего лицо — и очень рефлексирующего при этом. Человека, идущего сквозь боль и непоследовательность времени и стремящегося сберечь то, о чем в современной русской литературе многие просто забыли: честь, совесть, рассудок. Ему сложно, но он хотя бы пытается. Гуцко — честный, умный, тонкий художник. Он занял свое достойное место в литературе с ясным русским спокойствием и с кавказским достоинством. Эти качества дорогого стоят.

— О себе и своей семье, Денис, несколько слов скажи, пожалуйста…

— В советские годы в автобиографиях гордо я писал: «Родился в семье интеллигентов». И мама, и папа были тогда инженерами-электронщиками. Потом мама осталась без работы (Тбилисский институт счетной аппаратуры закрыли за ненадобностью выпускаемого продукта). Папа остался без работы ввиду начавшейся в Абхазии войны — он жил в Сухуми. Родители были разведены.

Ныне я женат на госслужащей (работнице Центрального банка РФ) — решил, согласно веяниям времени, усилить госучастие в среде интеллигенции и тем спастись от люмпенизации. Сыну семь лет — он пока не решил, кем быть. Надеюсь, станет госслужащим или бизнесменом, если к его времени эти два понятия не сольются окончательно.

— Знаю, что ты занимаешься журналистикой. Это мешает писательской работе или помогает?

— Очень помогает, ставит мозги на место. Помогает разобраться в том, как устроен мир не в абстрактных моделях, а на конкретной улице.

— А другую периодику, помимо той, где работаешь, ты читаешь, чтоб мозги поставить на место?

— Читаю хаотично. Иногда — «Эксперт». Иногда — сайт «Инопресса». «Огонек» (для него же пишу).

— А с каким чувством смотришь российское ТВ?

— Смотрю — с чувством глубочайшего сожаления, недоумения и отчаяния — новости. Когда диктор, сообщив новость, рассказывает мне, как я должен правильно ее понять — я бешусь, даже если в данном конкретном случае я согласен с «правильной» трактовкой. Все остальное, включая Петросяна, вальсирующих с канала на канал звезд, обаяшек-ментов (где таких подсмотрели?), сериалов в стиле «Безруков — наше все», там смотреть невозможно. Уже даже не раздражает — просто не проходит через сетчатку глаза.

— Чего ждешь от литературы в ближайшем будущем?

— От себя жду новых текстов. (Садись и пиши, негодяй! Скоро интервью перестанут брать!) С удовольствием бы почитал Шишкина: интересно, сможет ли он, удерживая тот же стиль, сказать что-нибудь новое? Прилепина почитал бы: сможет ли он написать что-то без идеологии совсем, без баррикад, задумчивое, рефлексивное. Почитал бы Татьяну Толстую: за «Школой злословия» как-то исчез любимый мною автор.

— Кого из живых классиков уважаешь? С кем знаком? С кем хотел бы пообщаться?

— Уважаю Маканина, с которым знаком, — за исключительную несуетность, самодостаточность и цельность. Бородина — общаясь с ним, понимаешь, что герои не бывают снобами. Юзефовича — за то, что большой мастер, но открыт и щедр в общении. Вообще из писателей пообщался бы с тем же Шишкиным (близок по взглядам), с Лимоновым (совсем по взглядам далек), со всеми яркими людьми, не только литераторами, стоит общаться, когда выпадает случай.

— Твои книги должны что — радовать, огорчать, заставлять думать?

— Мои книги должны возбуждать душу. Возбуждать в ней желание радоваться, огорчаться, думать — жить, в общем. Словом, как порно для стареющего ловеласа: все было, ничто не трогает… и тут — нате-ка. Но это — как должно быть. На одной из встреч с читателями в Ростове меня спросили: почему ваш роман такой скучный? Спрашивал молодой студент. Его я не возбудил.

— А почему ты пишешь, Денис? Что является первопричиной?

— Первична, думаю, невозможность не писать. Для меня писательство — способ проживания жизни. Я — из графоманов. Хотя пишу мало — не успеваю.

— Но литература — это для тебя всерьез? Смертельно?

— Еще как! Так же смертельно, как жизнь, — если живешь и пишешь всерьез. Если развлекаешь и зарабатываешь — ничего, не очень смертельно. Только скучно. Ведь все, что несмертельно, — скучно.

— После получения «Букера» ты легко вошел в число лидеров нового писательского поколения. Конкурентами кого-то воспринимаешь?

— Ну нет, конкурируют сегодня писатели вполне определенного формата — творцы идеологий (не буду называть: все равно кого-нибудь упущу, обижу). И то — конкурируют они за умы той части читателей, которые склонны впадать в идеологию. Я — убежденный сторонник жизни вне партий и манифестов, без идеологии в голове.