Именины сердца: разговоры с русской литературой

— Если и могу, то тут мы столкнемся с определенными трудностями. Вы, знаете, например, что Пелевин, который, считается, 1962 года рождения, на самом деле, согласно другим каким-то документам или псевдодокументам, 1964-го или даже 1968 года, то есть, теоретически, тоже мог бы попасть в этот список. Но точно узнать об этом мы не имеем возможности; а раз мы даже Пелевина не понимаем, куда законопатить, с таким-то плавающим Икс, все эти списки по возрасту оказываются фикцией. И ладно бы только возраст. А все остальное: коэффицент фантазии, отмороженность, трезвомыслие, опыт — как все это можно адекватно оценить, чтобы затем расставить писателей в приоритетном порядке? К счастью, я не веду интернет-дневник, где, чтобы подогревать интерес, надо время от времени выкидывать какие-то рейтинги, провоцировать читателей на составление собственных списков и так далее; я ничего не понимаю в этих манипуляциях, у меня есть какие-то персональные предпочтения, но я не хочу их называть из боязни показаться необъективным. Хотя… пожалуй, есть относительно молодой писатель, которого я, в общем, проглядел. Мне страшно стало нравиться то, что делает Роман Сенчин; чем больше я читаю его, тем яснее вижу, что это настоящий Мастер; знаете, я ему предрекаю место в самом высшем пантеоне.

— И все-таки вот есть ряд современных живых классиков — кто из них останется и кто забудется? Искандер, Маканин, Аксенов, Лимонов, Улицкая, Петрушевская, Битов…

— Захар, ну мы-то с вами и Бондаренко знаем, кто сейчас живой классик номер один. Потом, существует ведь еще немагистральная история литературы, в которой ключевые фигуры вовсе не Аксенов и Искандер, а, допустим, Владимир Микушевич, Леонид Латынин и Евгений Карасев — дикая комбинация, но идите-ка поспорьте с тем, что все они в той или иной степени величины. Мне кажется, применительно к «маститым» авторам роль критика состоит не в том, чтобы наращивать количество золота на и так достаточно аляповатых рамах, а пополнять галерею другими портретами. Только тогда это правда будет история литературы — честная, неподтасованная; хотел бы я написать что-нибудь подобное.

— О собратьях-критиках будем говорить? У нас есть какая-то структура в работе современной русской критики? Каковы ее направления? Цели? Вокруг каких изданий группируются ударные группы критиков? Кто работает поодиночке? Как оцениваете работу Немзера или Басинского? Толстожурнальную критику читаете? Как относитесь к ней и к тому, что вас в толстожурнальных кругах порою, мягко говоря, недолюбливают?

— Мне кажется, ударные группы критиков собираются, например, вокруг романа «Санькя»; вы знаете хотя бы одного человека в этой стране, пишущего о книгах, кто упустил бы возможность сказать что-нибудь на эту тему? Критиков не много и не мало; их количество прямо пропорционально количеству любопытных текстов; эти тексты и есть единственная структура, внутри которой существа, паразитирующие на писателях, в состоянии функционировать.

Толстые журналы… Несмотря на то, что там принят способ высказывания, который сам я не практикую, я с восторгом читаю толстые журналы, я чту высокую текстовую культуру, длинные цитаты и то подлинное величие, с которым тамошние авгуры помахивают своими инсигниями и делятся с нами результатами своих наблюдений за полетами литературных птиц; это своего рода священнодействие, слово «критика» слишком плоское. Толстые журналы — это целый мир, я готов там полы мыть, как, знаете, раньше устраивались в театр на Таганке полотерами, чтобы заполучить проходку на спектакль-другой. К сожалению, как только я со своими ведрами и швабрами прохожу мимо редакции какого-нибудь толстого журнала, происходит странная вещь: кто-то, как, помните, в фильме про Электроника, нажимает некую кнопку, которая заставляет меня бежать задом наперед и безвольно складываться в чемодан «Афиши».

Немзер? Кто я такой, чтобы оценивать работу Немзера? Он настоящий «хай-брау», лектор, профессор преображенский; я без иронии говорю. Я только вижу, что он игнорирует колоссальное количество замечательных текстов; он, кажется, вообще посчитал ниже своего достоинства читать канторовский «Учебник рисования»; наверное, у него есть на то основания; слишком тонкий вкус имеет свою цену.

Басинский — золотая голова, но мне было бы любопытнее поговорить, к примеру, о феномене Топорова; впрочем, о Топорове вы ведь не спрашиваете, так что я не стану набиваться.

— Отчего же? Прошлым летом в милую мою деревню на Кержен-це, в свой рай земной я увез две книжки — как раз, уж простите, вашу «Парфянскую стрелу» и «Похороны Гулливера» Топорова. Предвкушал наслаждение и не обманулся — хохотали с женой до упаду. Топоров очарователен. Так что о нем? И нет ли некоей внутренней, весьма потайной рифмы между Бушиным и Топоровым в восприятии Данилкина? Может быть, эти двое умеют нечто такое, что и Лев хотел бы уметь? (То есть многие что-то умеют, что не можем мы, но нам это и на фиг не надо, а вот кто-то умеет, и зависть берет.)