Именно это

— Ты ничего не умеешь, я ничего не умею. Что ты можешь мне дать? — спросил Бруно. Его рука лежала на спинке дивана, и пальцы, вытянутые настолько, что ими было уже трудно шевелить, небрежно-замедленно касались волос и шеи Крис. Другая рука свисала между широко раздвинутых ног, то кончиками, то целыми фалангами пальцев слегка дотрагиваясь до мошонки.

— Я могу раздеться. — Крис еще не выбрала между кокетством и иронией. Ей хотелось и веселья, и секса. Хотя, впрочем, повеселиться она может над ним, а позаниматься сексом — с кем-нибудь еще.

— Отлично. Это правильное направление. Очень правильное.

Взгляд Бруно лишь скользнул по ее силуэту и перешел дальше, к расплывавшемуся в полутьме образу Юлиуса. Он не стал лезть ей под юбку, а лишь опустил руку к своей ноге, чтобы помассировать икру.

— Могу надеть вот эту удавку, — она сложила колечком большой и указательный пальцы, — на шейку и на головку.

Выказывать свой интерес к противоположному полу было не принято. Стоило с кем-то побыть рядом подольше, и это тут же воспринималось как аванс.

Принято было лишь болтать, потому что никто не рассчитывал встретиться с другим когда-либо, да и не хотел этого. Что же могла обещать эта провокация?

— Ты говоришь ужасные вещи.

— И ты считаешь, что теперь можешь выбрать для меня любую месть?

— Что в этом плохого?

— Тогда прогони меня. Ты меня слишком возбуждаешь. Ты даже не знаешь, что со мной делаешь. — Смех Крис прозвучал как подтверждение ее слов.

Разве Бруно не имел права ожидать этого? С другими он давно бы уже перешел от болтовни к делу. Но, удовлетворясь этим, он может показать, что не хочет, чтобы она увлеклась им. Потому что сам на это не способен. Пусть Буркхард, почти невидимый, сидя против света и наверняка с удовольствием наблюдая за ними, увидит, какой он честный импотент.

Крис обратилась к Юлиусу:

— Потанцуем?

Не этого ли и дожидались от нее оба наблюдателя?

С достоинством кивнув, он встал. Тут уже она выказала себя удивленной, опешив от такой готовности. Как будто ожидала, что он откажется и тем самым даст ей удобный предлог протянуть время.

Потом удивилась, что он все еще стоит, но и не отпускала его. До тех пор пока он выразительным взглядом не заставил ее подняться и следовать за собой.

Некоторые уже танцевали на небольших круглых столах, точно пустив корни в их блестящее бледно-оранжевое покрытие. Стоявшие всего в нескольких сантиметрах бокалы стояли нетронутыми. Возвышаясь над толпой и почти задевая потолок, танцоры двигались с необычайной точностью, чтобы не упасть со стола. Нижние, на полу, толкались, растаптывая в пыль осколки стекла, так что бар только ходуном ходил. Почти у всех были «мерцалки», которые они, гипнотизируя себя и других, держали в руках перед глазами или под тонкой тканью между грудей, на лобке. Расстегивали рубашки до самой верхней пуговицы, обнажая поблескивавшие от пота и мерцалок животы. Лезли под стол, чтобы вдруг посветить кому-нибудь под юбку или в штанину. Или на стол, направляя свет на потолок, чтобы проверить, в какой укромный уголок удастся заглянуть. Свет постепенно заполнил весь зал, мелькая на лицах тех, кто не мог или не хотел танцевать.

Выйдя, Крис как-то расчистила себе место и принялась танцевать одна — ей было все равно подо что. Юлиусу ничего не оставалось, как встать в пару с первым попавшимся. Танцевать, так с панком, а трахаться, так с танком.

Он старался не повторять одних и тех же движений и не слишком часто менять партнеров. Никого не обижать, никого не выделять.

Танец — это всегда доверие. Он же стеснялся, отчего пару раз повел себя бесстыдно, почувствовав себя от этого еще хуже в окружении таких же, как он, стеснительных и бесстыдных. На людях он любил только напиваться, постепенно превращаясь в болвана, как и все пившие. Но и не любил торчать в квартире, хоть один, хоть с друзьями. К черту такой вечер, лучше пойти и просидеть его хоть в этом вонючем баре.

На языке его друзей «потанцуем» означало лишь: мне надо выйти. Крис сначала тоже не пошла танцевать, а сразу повела его вниз, к туалету.

Кокаин мешал алкоголю замутить голову, а алкоголь позволял держаться на ногах вопреки кокаину. Любой глюк, даже самый безумный, длится максимум минут пятнадцать, любая самая глупая болтовня — тоже, до следующего приема.

— Еще минут восемь. — Вернувшись, оба первым делом взглянули на часы.

В клозете можно было и даже стоило задержаться, хотя бы чтоб посидеть спокойно и посмеяться над вопиющим его безобразием. Однако слишком долго запертая дверь могла вызвать подозрение. Ради чего еще запираться там вместе с кем-то, если не ради секса?

Вместо равноценного общения была паническая эйфория. Кто не изображал ее, чувствовал себя не в своей тарелке, того не принимали. Никакая радость была не в радость, если не поделиться с другими. Чем больше отдаешь, тем больше получаешь, но и полученным тоже надо было делиться со всеми.