Имя его неизвестно

Поужинав, Василий отставил миску и поднялся. Он прорвал небольшую дырку в кровле и долго смотрел на звезды. В крышу упиралась ветвями какое-то дерево. Василий отломил маленькую веточку и начал ее грызть. Как ему быть далее, одному, без боевых товарищей?..

Доносилась мелодия, и не своя, что хватает за самое сердце, а чужая, которую напевали, видимо приплясывая.

Василий повернулся к постели, скинул сапоги и лег, вытянув ноги.

«А работу надо начинать. Надо!»

Василий квартировал уже два дня на погребне у Марфы Ефимовны и Ориси Сегеды. Орисю он видел часто. Она тоже скрывалась от полицаев и немцев, которые могли увезти ее в Германию. Дважды на погребню приходила сама хозяйка. Но она делала вид, что ее совсем не интересует, кто сидит наверху, на широких досках. Она набирала из подвала в ведро картофель, сверху клала свеклу, доставала, из бочки огурцы и, закрыв лаз, начинала говорить сама с собой:

– Голубей, проклятые, порезали. Теперь шастают по селу за курами! Их гонят на машинах на фронт под Белгород и Краснополье, так они, ироды, хотят проводы справить! Проводила бы их нечистая сила в самое пекло!

Потом Марфа брала ведро, миску и отправлялась в избу.

На следующий день утром Орися рассказывала, что немцы собираются отъезжать на передовую, а сюда ждут пополнения из Германии.

Солдаты справляли проводы, жарили кур и гусей, паленым пером пахло на все село. Василий опасался, что немцы придут за курами и к Марфе Сегеде.

Но в то же время его волновали новые мысли. Эти солдаты едут на передовую, другие приедут. Раздобыть бы документы одного из тех, что прибудут! Это сделать не так уж трудно. Хуже, что он не знает ни обычаев, ни диалекта того края, уроженцем которого будет солдат – его жертва.

Василий обхватил руками горячую голову. Нет, за коренного немца ему не сойти. А все же добыть документы необходимо. И еще необходимо доставить сюда радиостанцию, кое-какие вещи и оружие. Надо завтра же двинуться в далекий путь…

Скрипнула дверь. Вошла Орися.

– Немцы действительно сматывают удочки?

– Даже переводчика коменданта Хариха отправляют на фронт, – ответила Орися.

Она поставила кружку с горячей водой, подала зеркальце, мыльницу и бритву.

– Братова бритва? – опросил Василий.

– Его… Только туповата. Сумеешь наточить? Побрейся, а то зарос, как старый дед…

– А откуда мыло?

– Одна женщина варит и меняет на картошку или кукурузу…

– Пахнет каким-то жиром…

– А ты не принюхивайся.

– Орисенька… Приготовь мне старую одежду твоего брата, поищи какие-нибудь башмаки…

– И что дальше?

– Пойду на Курщину «менять» вещи на хлеб и продукты, как ходят тысячи людей из Харькова, – ответил Василий.

– Что ж? И я с тобой. Мне безопасней будет, а то того и жди, что заберут в Германию.. Пойдем…

– Не боишься?

– Да брейся же, а то мыло засохнет.

Орися исчезла, а он брился, едва сдерживаясь, чтобы не чихнуть. Наконец он облегченно вздохнул и полез к отверстию в кровле – посмотреть на божий свет.

Ветви тополя над крышей уже выбросили клейкие почки. Еще несколько дней, неделя, и, если не ударят заморозки, распустятся молодые, блестящие, тугие листочки. Отдыхавшая под парами земля ждала трудолюбивых рук хлеборобов. А в небе гудели «Юнкерсы» и «Хейнкели», перелетая куда-то поближе к фронту.

«Когда же настанет вечер, а за ним и ночь? – думал Василий. – С рассветом мы отправимся в тот лесок…»

Вечер начался неспокойно. Во двор ворвались гитлеровцы и потребовали у Марфы Ефимовны кур или поросят для банкета. Напрасно женщина заверяла их, что свиней нет уже два года, а кур всего две, и те квохчут.

– А-а! – вдруг увидел солдат Орисю. – Вот какая тут пташка! Девушка, приходи к нам вечером. Потанцуем!

Он не успел договорить, как другой погнался за рыжей курицей. Та с испуганным кудахтаньем помчалась стрелой по подворью.

Унтера охватил азарт. Он бросился за курицей в огород, снял автомат и начал стрелять.

Со двора выскочил еще один солдат, и они вместе прикончили несчастную курицу.

– Долг за вами. Мы его не снимаем, – сказал унтер. – Пусть медхен вечером придет к нам… Ну, пойдем, красавица… – подхватил он курицу и двинулся, распевая куплеты из «Дон-Жуана».

Василий боялся не за себя, а за Орисю и ее мать: с каждым часом он все сильнее чувствовал, что девушка становится для него самым дорогим человеком. Это чувство ворвалось неожиданно. Он засыпал с мыслью о девушке и просыпался, представляя себе ее стройную фигуру, волнистые, густые, коротко подстриженные волосы. Он мечтал о ней и в то же время словно боялся ее близости.

Василий и стыдил себя за эти мысли, и ругал за то, что доныне не смог наладить связи с командованием, не мог сообщать своим вот об этих солдатах, которые собираются на передовую, о тех новых дивизиях, что мчатся из Германии, Франции, Голландии на Восточный фронт.