Имя его неизвестно

– Не думал я, что Орися такая! – вздыхал Роберт, мучительно гадая, о чем подозрительном хотел сказать и не договорил Омелько. Уже не раз наблюдал Василий со своей сторожевой вышки в погребне, как полицай слонялся по огороду между вишнями, доходил до ворот и все присматривался к тому, что делается на подворье Марфы Сегеды. Может быть, любопытство Омельки было вызвано давними взаимоотношениями, желанием отомстить за то, что не только не удалось ему спровадить телка Сегеды в мешках в Харьков, но и самому пришлось сесть в тюрьму. Совсем недавно, возвращаясь от Ориси, Василий неожиданно встретил полицая под окном. Тот подобострастно сказал тогда: «Виноват. Думал, что вы на квартире у Горпины. Боюсь, господин Роберт, чтобы Аришка еще кого-нибудь не принимала у себя… Для вас стараюсь…»

Василий понимал, что узколобый и толстощекий Омелько пока еще не дошел своим умом: кто такой на самом деле переводчик Роберт, почему он так «вяжется» к Орисе Сегеде…

– Благодарю за службу! – переводчик коменданта даже подал руку Омельке. – Зайди через день. Завтра у господина Хариха будет большой гость. И вашему брату надо следить за порядком в селе.

– А то как же!.. – пообещал с усмешкой Омелько, думая свое: «Палач тебя разберет, каким миром ты мазанный и каким духом начиненный! Или мне просто померещилось, или вправду – не похож ли ты часом на красного?.. Хм…»

Но рука его нащупала в боковом кармане куртки бутылку, и он сказал:

– Так я послезавтра буду как часы! Смотри-ка! А ваши кудри вроде немного того… седыми стали… Рановато! Мне вот уже сорок, и то ни одного седого волоса нет… – хвастал Омелько. – В тюрьму большевики посадили, и то пережил!.. Хоть и горький свет, а жить надо…

Полицай ушел. А Василий все еще ходил по комнате, склонив голову. «Надо вырвать у Омельки Кныша язык», – думал он.

Возможно, не кто иной, как этот Омелько, и заметил их пятерых тем мартовским утром, когда усталые, насквозь промокшие, пробирались они к переезду через железнодорожный путь. Правда, то село в двадцати километрах отсюда, но уж очень похож Омелько Кныш на дядьку в шапке, обшитой телячьей шкурой.

«А впрочем, он или не он, – одного поля ягода!»

В окно было видно бывшее помещение почты с зарешеченными теперь окнами. Полицаи гнали в холодную девушек с котомками. За ними шли плачущие матери. Там уже стоял Омелько. Он грозил кулаками землякам, которых угоняли в неволю, и то и дело поглядывал на Хариха, который внезапно появился здесь. Этим взглядом блудливых глаз полицай как бы заверял коменданта: «Видите, какой я преданный вам. Напрасно вы подозревали, будто я хотел, чтобы вы угорели».

Девушки с котомками дождутся за решетками завтрашнего дня. А потом в эшелоны – и на чужбину. Каждая получит номерок на дощечке, и прощай собственное имя!.. А Василий еще за три дня до того предупредил Орисю, что снова началась вербовка рабов для Гитлера. Бежать надо, прятаться!.. А вот эти двенадцать не убежали..

«Судьба!.. Судьба!.. – вздохнул тяжело Василий. – То же говорила как-то Марфа Сегеда. Из счастья да горя и сковалася доля!.. И почему ты таким тяжким грузом легла на плечи наших людей?»

В селе будто на передовой. На огородах, в низине, у верб, бабахают выстрелы. Эсэсовцы охотятся за девушками и парнями. Фашистам нужны дешевые рабочие руки для шахт Рура, для рейнских химических заводов, на поля прусских помещиков. Гитлер гонит с восточных просторов, «завоеванных» его войсками, рабов. Сотни и сотни тысяч русских, украинцев, поляков, французов, белорусов, сербов, чехов, бельгийцев уже снискали смерть в лагерях и на непосильных работах.

Гитлеру нужны рабы, потому что немцев-мужчин от шестнадцати и до пятидесяти пяти лет он отослал на Восточный фронт – добиться реванша за Сталинград.

Плач, отчаянные крики и выстрелы вокруг. Горе в селе. Даже соловьи примолкли. И солнце спряталось за черные тучи.

Орися третий день сидит в своей пещерке – давнишней силосной яме. Мало надежды, что Роберт Гохберг на этот раз сможет спасти ее от каторги. Нет надежды на Василия… Видно, и его самого как будто заподозрили в том, что он не тот, за кого выдает себя. Как овчарка, крадется за ним Омелько Кныш.

Сквозь сухой подсолнечник, который прикрыл пещерку, Орися видела отцветшие ветви яблони, вишен, абрикосов и слив. Цвет теперь оставался лишь на кустах бузины. Стало тоскливо, словно весна покинула землю навсегда.