Имя мое — память

— Да. Когда-нибудь ты станешь свободной. Тогда я разыщу тебя, и мы будем счастливы вместе.

У нее на глазах появились слезы.

— Неужели?

— На это может уйти много времени, больше, чем ты представляешь, но когда-нибудь так и будет.

— Обещаешь?

Взглянув на нее, я проговорил:

— Обещаю.

Когда я вымылся, София постирала нашу одежду и разложила ее сушить. Нам ничего не оставалось, как калачиком свернуться под одеялами и прильнуть друг к другу обнаженными телами в ожидании, когда встанет солнце и высушит нашу одежду.

Мы доели остатки еды и, покинув мир наших грез, отправились в ту деревню, где София должна была начать новую жизнь.

Пока мы, сгорая от желания, лежали обнаженные под одеялами, я так и не решился поцеловать ее. Дождавшись, пока на горизонте появятся очертания пропыленной деревни, я остановил коня и помог Софии слезть. Потом долго держал ее в объятиях. Даже в тот момент у меня не возникло мысли поцеловать ее. Я был слишком привержен идее сохранения ее узаконенной невинности. Но вскоре догадался, что без поцелуя не обойтись.

Этот печальный поцелуй на грани слез получился более весомым, чем тот, которым мы могли бы обменяться несколькими часами раньше. С тяжелым предчувствием того, что должно произойти, я в последний раз наслаждался прикосновениями ее тела. Понимал, какую судьбу себе уготовил. Сознавал, что именно мне предстоит сохранить и какую цену придется заплатить.

Я оставил Софию в крошечной деревушке, дома которой были встроены в склоны холмов. Я поручил ее заботам женщины постарше, вдовы. Она с радостью приняла Софию и стала называть ее племянницей. Женщину я знал, ведь однажды она была моей матерью. Я мог ей доверять. Я оставил Софии денег и то, что, как я надеялся, станет ее новым безопасным лицом.

— Я увижу тебя вновь, — произнесла она.

Лицо ее выражало покорность, и я заметил у нее на глазах слезы. Я искренне и пылко согласился, хотя подразумевал не совсем то, что она.

— Ты когда-нибудь вернешься сюда.

— Обещаю.

Возвратившись в Пергам примерно через неделю, я понял, что рискую, но не хотел отступаться. Не мог отойти в сторону и не хотел стать другим человеком. Для этого еще будет достаточно времени. Я нашел своих братьев и поселил их к матери в ее домик. Каждому я дал денег и несколько предметов, которые легко было спрятать, но трудно украсть.

Не могу сказать, что, уйдя из дома матери на третий день вечером, я был удивлен тем, что брат напал на меня из засады. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что было бы странно, если бы он не преследовал меня на темной улице.

Я был готов к столкновению, но гнев толкнул его на подлый поступок. Брат напал на меня сзади и вонзил нож мне в спину, а потом и в шею. Я умирал долго и мучительно.

Умирая, я переживал конец той жизни значительно труднее, чем предполагал. Тешил себя надеждой, что мать никогда не узнает о том, что со мной случилось. Считал, что готов к смерти, но это было не так. Истекая кровью, я понял, чего лишаюсь. Я терял Софию, свою семью и себя тоже. Я никогда не стал бы тем человеком, которому она доверяла и которого любила.

Никогда не приходилось мне терять так много. Никогда больше я не жил и не умирал, как в той жизни. И как бы ни стремился вернуться к Софии, я надеялся, что этим наконец все закончится.

Но, разумеется, это был не конец. Это был, как мог бы выразиться Уинстон Черчилль, конец начала. Я вернулся в ту деревушку неподалеку от Каппадокии, чтобы снова ее увидеть. Но мне было одиннадцать, и я пришел своим ходом с Кавказа.

Найдя ее там, я успокоился. Вдова к тому времени умерла, но с Софией все было в порядке. По своей доброте она пригласила меня в маленький домик и угостила чаем и хлебом с медом. Не было видно следов мужа или ребенка, но все стены и поверхности были украшены восхитительными гобеленами. Я знал, что она сама их выткала. По цветущим деревьям из сада в Пергаме и прекрасному арабскому коню, на котором мы приехали верхом в деревню, можно было узнать нашу общую историю.

София села напротив меня за маленький деревянный стол. Свет от свечей и гобелены на стенах придавали комнате сходство со шкатулкой для драгоценностей. Я был с ней, смотрел на нее, но при этом чувствовал себя чужаком и страшно по ней скучал. Смотрел на нее прежними глазами, испытывая прежние чувства, но мое детское тело не знало, что с этим делать. Нечасто приходилось мне испытывать подобное шокирующее расхождение между памятью и телом. Не знаю, чего я от нее хотел. София оставалась все той же, а я был другим.

Естественно, она расспрашивала меня. Я говорил, а София удивлялась.

— Откуда ты знаешь наш язык? — в недоумении спросила она.

— Выучил, пока путешествовал, — ответил я, однако она взглянула на меня с недоверием.

Мне хотелось о многом ей рассказать, но я сдерживался. Никто не смог бы меня понять, и я это знал. София отдалилась бы от меня и перестала бы мне доверять, а я жаждал быть к ней ближе, как прежде.