...Имя сей звезде Чернобыль

«Если требуется погубить мир и человечество ради доказательства неоспоримости своей системы, умереть, доказывая чистоту и высоту идей, то зачем они, эти идеи, системы, мировоззрения, поставившие мир на край гибели? Кому они будут нужны?»

Модель: две мчащиеся навстречу друг другу машины. Кто свернет? И вот свернули, даже остановились (мораторий), а те всё равно мчатся и норовят в лоб — напугать: сворачивай в канаву, «на пепелище, на свалку истории».

Роман-трагедия. Вот так выразилась ядер/ная/ тема у Айтматова/. [«Плаха»].

Мука, что мы никого не осиротим, т. е. исчезнем и не оставим даже сожаления.

— Ну, м.б., вселенная будет жалеть.

Какое это было счастье кого-то осиротить. Знать, что твой уход — это кто-то остался, кого-то осиротили…

Впереди кино (военного) идет и прошла литература — всё более документальная, всё более антивоенная.

Парадоксальность развития: чем дальше, тем лучше вспоминает лит/ература/. Как это было. И как это бывает. Нам, напр/имер/, показался (это гов/орю/ ради наглядности, чтобы вам яснее было), что [американский фильм] «День спустя» имеет недостатки не потому, что авторы не могли представить во всем ужасе ядер/ную/ войну (никто не может это), а недостаточно помнят прошлую. В народ/ной/ памяти ее нет.

В нашей — даже слишком.

И второе, в чем парадоксальность. Отчего антивоен/ный/ пафос рос всё время. Всё острее «видели» будущую катастрофу.

Из этого «Иди и см/отри/». Хотя тут нет никаких прямых ассоциаций с ядер/ной/ войной, но фильм и об этом. Ибо Бел/оруссия/ — это ядер/ная/ война (по результату) обыч/ными/ средствами. Один амер/иканский/ журн/алист/ побывав в Хатыни… представил ядер/ную/ войну, пронесш/уюся/ над США — как эквивалент того, что пережила Бел/оруссия/.

Альберт Швейцер[155]: Если мы согласимся с возможн/остью/ применить ядерн/ое/ оружие, мы перест/анем/ быть цивилиз/ованными/ людьми.

Я сказал бы: станем фашистами (бытовыми).

Что это такое — быт/овой/ фаш/ист/?

В Нюрнберге смотрели с ужасом непонимания. Этот готов был убить 30 млн.!

Ну, сколько сегодня среди обык/новенных/ людей, кто готов и 200, и 300, и млрд. убить — мысленно.

— Сбросим, чтобы не дать им сбросить! В этом контексте я расцениваю фильмы такие, как «Рэмбо», «Рокки».

…Задача: чтобы война, военное занятие людей, убийство вызывали отвращение в зрителе. Вся жестокость [в фильме «Иди и смотри»] — чтобы вызвать отвращение к кровопролитию.

Физики сделали бомбу, политики ее быстро приспос/обили/ к своим делам. И когда поняли, что это такое. Мы сделали работу за дьявола!

Сегодня уже политикам приходится часто это повторять, когда понимают; что такое оружие ядер/ное/. Мы сделали раб/оту/ за дьявола!

Война и лит/ература/: проблемы нового мышления. У каждого народа, страны — свои проблемы. Но и их решение — из общего положения. Нет безопасности для себя. Нет чистого воздуха — для себя. И чистой воды… И… И…

Смертность человечества — соверш/енно/ иное мирочувствование.

…И яснее стало чувство: не только физики-химики, но и мы, гуманитарии, ответств/енны/, как используют нас.

Сегодня это: старое мышление — это не личный изъян, это — вина за содействие силам, актив/ным/ или инертным, волокущим мир в пропасть.

Вот так хочу поставить вопрос: вина!

В политике: безопасность лишь для себя — опас/ная/ иллюзия.

В социал/ьных/ науках: история для себя, для своей системы и отриц/ание/ будущего для других.

Генофонд, нац/иональное/ многообразие — условие будущего. Почему надо думать, что человеч/еству/ легче будет двиг/аться/ в будущее (а не к вырожд/ению/ и гибели), когда у него все пути сойдутся в узком тоннеле одной лишь социал/ьной/ структуры?

Почему не предположить, что через какое-то время человечеству/ понадобятся несколько истоков, ростков и пр. для рождения новых структур?

В лит/ературе/, (иск/усстве/): новый гуманизм. Отказ от арифметич/еского/ — полный. Невозмож/но/ больше: погибнет млн., счастье придет к млр.! Ну, 100 — можно? Ну, а единица.

Убить человека и убить человеч/ество/ — опасно сблизилось, сошлось.

Полное отриц/ание/убийства, как решения истор/ических/ задач. И социальных.

А тем более — войны.

И соответ/ственно/ — милитаризма.

Новое мышл/ение/…Некот/орых/ завораживает слово: но в о е. Как в 20-е годы — новое искусство. На самом деле — лишь из всего богатства историч/еского/ мышл/ения/ и памяти, но переоцененной. И тут значение имеет уже не наближенность к нам во времени. Бывает и так, что — наоборот.

Если враг не сдается… и — не делай другому, чего… Дело прочно, когда под ним струится кровь…

И: не убий!.. От не убий человека до не убий человечество.

Ну, а практика. Инерция старого мышления. И она — не просто беда. Она в усл/овиях/ ядер/ной/ эры — вина писателя, лит/ературы/. Тем более, что за ней — историч/еская/ вина поэтизации войны. Которую надо искупать.

Толстой: люди воюют, торгуют. И решают: что такое добро, а что зло.

И еще сегодня, а как это решать в условиях, когда может наступить, говоря сл/овами/ Залыгина — «ничего». Ни зла, ни добра — не будет, кому решать.