...Имя сей звезде Чернобыль

Вся прямо-таки светится счастьем. При первой нашей встрече здесь я от неожиданности почти принял это на свой счет. Не сразу и сообразил, что к чему. Теперь уже понимаю, и как мне ни горько, но все равно не могу не любоваться Ею (на Ней все та ж голубая тряпка — его подарок). Господи, как сразу меняются, какими становятся глаза, смех, движения у Женщины, когда все в ней (да, в Ней!) кричит, сообщая всему миру: люблю, люблю! И эгоизм бывает прекрасен. Мне только надо чуть-чуть быть философом. Возьми и убеди себя, что повезло еще раз: последняя на Земле любовь, а ты — последний свидетель! Всего лишь свидетель, что ж, всё теперь горькое на этой обгоревшей планете.

Да, не я, не сам я причина того, что с такой радостью смотрит на меня эта Женщина, не потому счастлива, что видит меня. А потому, что может рассказать, есть, кому рассказать. Ей невмоготу, так хочется, так надо (прямо-таки детское нетерпение) рассказать, какое это счастье — так любить, как Она любит. И вообще — любовь. Извечная убежденность любящего, что ни у когоиникогда такого не было. Ну а я, я «старше», я «мудрый», я «добрый» (все эти похвалы мне были подарены) и я должен «понять». Ну а что мне в жизни так не повезло, мне и всем тем миллиардам «моих женщин» («Твоих шлюх!»), которые, конечно же, понятия не имели, что, значит, любить, — что ж, не Ее тут вина!

— Ну, как твой Дельтаплан? Усыпила младенца? — спрашиваю весело. Что ж, примем всё, как Ей видится: я — мудрый старец, они — счастливые дети.

— Да, спит. Смешной такой.

— Я и не подозревал, что в тебе прячется такая послушница.

— Не послушница — раба! Даже не понимала, какое это счастье — не иметь своей воли, во всем зависеть от чьего-то взгляда, интонации и мучительно и… даже не знаю, какое слово тут. Наверно, такой рабой своего ребенка бывает мать.

Всё понятно и совсем не ново. Но как Она ухитряется видеть таким, каким стала его видеть, этого веселого солдафона?

— Не обижайся, — Ей надо говорить, говорить, для этого и прибегает, — и я всё равно тебе благодарна, всё равно!

Нет, сегодня уже смотрит по-другому. Вопросительно и с плохо скрываемой тревогой. Что-то замечает, видимо, опасное для них обоих. Не в разведку ли бегает? Но и не говорить о своем счастье — это выше Ее сил. На мой жалкий намек, что ведь и у нас было «что-то»…

— Нет, это совсем, совсем не то! Ну, как ты не поймешь? — Даже сердится, как ребенок, которого нарочно не хотят понять. И мне как — тупице, которому понять и не дано: — Меня нет! Просто нет! Есть лишь мы!

Вот те и на! Прежде именно это и мучило: что Ее нет, что всё это не Она. Теперь «нет» — уже счастье. Но, конечно, Она о другом. В том-то и дело, что я понимаю Ее, и понимаю, что с Ней случилось, что происходит, а потому и не хочу согласиться окончательно, что это так, именно так.

— Мне ничего больше в мире не надо! Нет, я понимаю, и наши неродившиеся дети, и всё, о чем ты мне всегда говорил, что для тебя так важно и вообще… — все это я понимаю. Но на самом деле у меня всё это уже есть — вот что такое любить!

Закончила поучающе и прямо-таки с уморительной категоричностью. Любовь бывает разная и у всех по-разному, но ее неотъемлемый признак — именно категоричность. И самая категоричная — первая любовь. Неужто и этого утешения для меня не существует, что Она просто снова полюбила? Не впервые, а снова.

— Ну что в нем такого? Нет, не думай, что я ревную. Хочу понять. Он что, такой?.. Такой мужик?!

Она весело, радостно махнула рукой и засмеялась.

— Нет-нет, постой… — Я что-то уловил и не хочу это терять.

— А разве это имеет какое-то значение? — И добавила: — Когда любишь.

— Чем все-таки он тебя околдовал?

— Не знаю. Мне кажется, я всегда любила его. Когда и не знала. Объявился — и я сразу признала.

— Ну, положим, не сразу.

— Да? Может быть, — не очень логично, но согласилась со мной.

Ей уже скучно со мной. Зашла за водопад и стаскивает с себя небесный свой костюм — решила искупаться. Отвернулась, и я ушел в сторону. И если поглядываю, то лишь по одной причине: мне показалось, и я всё хочу убедиться — верно ли, что Она как-то округлилась в талии?..

И всё вспоминаю, они просто в глазах у меня — два луча, которые увидел в ту электрическую ночь. Трепещущий, как мотылек, пытающийся сесть на пересечение проводов. Да, это из Нее вырвался ищущий луч, он мог упасть на кого угодно, мог и на меня, а затем, к Ней вернувшись, отраженной вспышкой Ее же и ослепить — любовью. Именно так это бывает: ослепляют не чьи-то достоинства, а собственная жажда любить, вдруг вырывающаяся из нас вот таким ищущим лучом. В человеке любовь созревает, как плод, вызревает — в этом я убежден. Может быть, я первый и последний это понял так окончательно. У некоторых — единожды за целую жизнь, у других — несколько раз. Бывают и бесплодные. И кто подоспеет к этому моменту, примет луч на себя, пересечется с ним, тому плод и достанется. Подоспел Третий. А мог бы и кто другой. Вот это и обидно. Она убеждена в его «единственности», а я-то знаю, что нет у него тех преимуществ и прав передо мной, какие Она ему вручила.