Имя твое

— Прекрасно, вот и договорились, — заметил Лапин с понятной иронией, пробрался мимо них в комнату к столу и осторожно водрузил на него портфель. — Правда, жаль, ведь иногда так хочется, чтобы тебя просто узнали…

— Хватит тебе, Ростя, поди к черту! Хоть ты и академик, в человеческой душе ничего не смыслишь, — с досадой огрызнулся Чубарев, и в это время Ростовцев растерянно развел руками, отступая назад.

— Никак Чубарев… Олег, — сказал он неуверенно и тотчас убежденно добавил: — Ну конечно, он самый, Олег Чубарев, только громадный и толстый… до неприличия…

От нахлынувших чувств Чубарев засопел, который раз сегодня после негаданной встречи с Лапиным переживая какое-то грустно-растерянное откровение перед стремительностью времени и невозможностью ничего, даже самое желанное и заветное, вернуть хотя бы на одно мгновение. Он видел, что и у Ростовцева от усилия казаться спокойным на высоком голом лбу резче обозначилась крупная вертикальная морщина.

— Давай, что ли, обнимемся, — предложил Чубарев, стремясь скорее разрушить невидимую преграду, с каждым мгновением все сильнее затвердевавшую между ними. — Что ж, нам так вот и стоять столбом? — И, широко шагнув, обхватил, пригнувшись, Ростовцева, с отвращением чувствуя подступившие к горлу противные старческие слезы; они трижды расцеловались.

— Ты не задави его, — забеспокоился Лапин. — Тебе человечество не простит.

— Ну вот, ну вот, — пробормотал Чубарев, отстраняясь от своего старого однокашника, но по прежнему не отрывая от него глаз, и Ростовцев, смущенно покашливая, пригласил их пройти дальше.

Чубарев увидел, что находится в мастерской художника, как вскоре выяснилось, служившей одновременно и его домом. На передней стене висели маски Пушкина и Бетховена; на большом столе, заваленном всяческим хламом, выделялась характерная голова Нефертити из незнакомого Чубареву минерала, с прекрасным, точеным лицом земной женщины и загадочными, неземными, нездешними глазами. Было множество и других неизвестных Чубареву предметов и украшений, которыми бывают обычно забиты мастерские художников, — от смирно выстроившихся в ряд на простой широкой сосновой полке цветастых дымковских глиняных игрушек до лаптей и гжельской величественной бабы в сарафане, держащей в руках серебряный старинный крест. Пока Чубарев озадаченно, с каким-то детски-обиженным выражением лица, осматривал мастерскую, Лапин, любивший бывать здесь и выбиравшийся к Ростовцеву при малейшей возможности, выложил из портфеля на круглый, резной, красного дерева столик в уютной нише прихваченные с собой припасы, раскупорил неначатую бутылку коньяка. Ростовцев ладил кофе на спиртовке тут же, в боковом закутке, приспособленном под кухоньку.

— Выпить захватил, — сказал Лапин сердито, чувствуя, что хозяин чем-то недоволен. — У тебя же не найдешь по этим временам. Закусить тоже надо… Чего ты дуешься, вон кофе убежит… Скажи лучше, что Даша?

— Вероятно, самое малое еще пролежит с неделю… Сегодня был у нее, — брезгливая улыбка на лице у Ростовцева погасла. — Кажется, на этот раз выкарабкалась…

— Тут вот ей Майя кое-что передает, вот лимоны, шоколад от меня. — Лапин положил на стол еще один сверток, потом передумал и переложил на сосновую полку, где в живописном беспорядке громоздились замысловатые фигурки, плетенные из соломы, с изрядным слоем пыли на них. — Боюсь, знаешь, под сурдинку слопаем, и ничего не останется. Скажи, кланяется ее старый обожатель… и скажи, чтобы не смела ни о чем таком думать…

— Хорошо, все передам, — кивнул Ростовцев. — Только ты не очень-то шикуй, подумаешь, Савва Морозов нашелся. Вчера из Сибири, из Томска, один знакомый геолог рыбину вяленую — во-о! — приволок.

— Ладно, пригодится, — хозяйственно решил Лапин и подмигнул, указывая взглядом на Чубарева, давно уже въедливо рассматривающего один из портретов; Чубарев, словно почувствовав постороннее внимание к себе, досадливо мотнул головой и не оглядываясь продолжал всматриваться в странно знакомое, совсем юное, лет семнадцати, лицо, стараясь понять, чем же так завораживает эта словно бы небрежно брошенная на картон тень легкой усмешки в глазах, осветившая все лицо какой-то глубоко затаенной мыслью. Не оглянулся Чубарев и на голос Лапина, зовущего всех к столу. Продолжая напряженно вглядываться в привлекший его внимание портрет юноши, Чубарев медлил; сам того не ожидая, он попал в совершенно незнакомый ему мир; здесь царили свои, особые законы, и здесь и сам он, Чубарев, и вся его жизнь мерились иными ценностями, о которых он не имел даже малейшего понятия.

Он подошел к столу, в рюмках был уже разлит коньяк.

— Так, — сказал он неопределенно, поднимая рюмку. — Это все твое, Сева? — повел он головой на стены.

— Мое. Не нравится?

— Почему? Наоборот. Все очень нравится. Не знал, не знал…