Имя твое

Брюханов еще что-то пробормотал, и Николай остановился (он уже давно ходил по просторному кабинету с мягким и толстым пружинящим ковром на полу) и вопросительно повернулся к Брюханову.

— Жизнь интересна, Коля! — Брюханов повысил голос. — Любой из нас может, даже не заметив, раздавить походя насекомое или лягушку, но никто из нас не может создать ее заново. Вот так просто взять и вдохнуть жизнь в кусок глины…

— Это примитивно, Тихон Иванович…

— Не примитивнее, чем то, что я слышал от тебя, — с еле уловимой досадой в голосе тотчас откликнулся Брюханов. — У тебя так и не прошла эта юношеская горячность, вначале говоришь, а затем уже думаешь.

— Что ж, Тихон Иванович, этой привычки, пожалуй, уже не переменить. Вот что я еще думаю… Бесконечность бесконечна, но человеческий мозг именно и рассчитан на эту бесконечность. Обратная сторона хаоса, если хотите. Может быть, только на этом и рушится бессмысленность жизни и человека вообще, я к прежнему разговору — в чем смысл. Вот в этом вечном состязании, вот так, Тихон Иванович. А что, плохо?

— Любишь ты туману поднапустить…

— Люблю, Тихон Иванович…

Николай обезоруживающе просто и ясно улыбнулся; они еще посидели, выпили чаю и поговорили о новой космической программе работ по энергетике и связи, принятой институтом накануне смерти Лапина, и Николай, передав привет сестре и племянникам, ушел, а Брюханов в этот день еще должен был провести совещание; его уже ждали. Он был недоволен своим разговором с Николаем, его поведением; хотелось большей ясности; со свойственным зрелости опытом он отлично понимал и знал, что руководство головным институтом дело сложное и ответственное, но, с другой стороны, поведение Николая объяснялось тем, что за широкой спиной Лапина, прикрытый от всех неурядиц, он мог работать во всю мощь, без помех. И поэтому не был подготовлен сейчас к пониманию всей серьезности положения, да и вряд ли способен был хотя бы просто задуматься над этим; Брюханов поздно вернулся домой и сразу же, прокравшись в свою комнату, лег, но заснуть не смог и, напрасно проворочавшись в кровати около часа, зажег свет, натянул пижаму и долго бесцельно сидел на кровати, затем подошел к полкам с книгами, поискал, что взять, но так ничего и не решил; да, пора поехать как следует отдохнуть, сказал он себе. Вот наступит лето, выбраться бы со всей семьей куда-нибудь в тепло, ребята рады будут, особенно Петя море любит… У Ксении-то уже другие интересы, но тут ничего не поделаешь, жизнь не удержишь. «Хватит, хватит, — с необычной жестокостью приказал он себе. — Хватит! Поблагодари судьбу, что тебе выпало прийти в этот мир, быть в нем, страдать и радоваться, дети растут, хорошие дети, что еще?»

Почти тотчас зазвонил телефон, резко, настойчиво, и Брюханов недовольно вскинулся, взглянул на часы: шел третий час ночи. Телефон звонил, и Брюханов, медля, взял трубку.

— Да, слушаю, — сказал он намеренно тихо и спокойно и, узнав голос Николая, недовольно поинтересовался: — Прости, пожалуйста, ты не знаешь, сколько сейчас времени? Ага, так, так… прекрасно. Да, слушаю… говори.

— Простите, Тихон Иванович, понимаете…

— Понимаю, понимаю, давай о деле…

— Оказывается, вы тоже не спите, — Николай рассмеялся, и Брюханов недовольно оборвал его:

— Все-таки, Коля, мне не двадцать..

— Тихон Иванович, вот какая ко мне любопытная мысль пришла.. Науку вперед не очень-то шибко продвинешь без самой обыкновенной примитивной власти, — сказал Николай, и Брюханов слышал, как он шумно дышит в трубку. — Поэтому, если мне дадут институт, я согласен взять.

— Вот как? — в голосе Брюханова зазвучала ирония — А если не дадут, позволь тебя спросить?

— На нет и суда нет, — не задумываясь, весело отозвался Николай. — Тогда придется отыскивать иные пути… Что с вами, Тихон Иванович?

— Со мной ничего, а вот что с тобой? — спросил Брюханов. — В твоем возрасте в это время ночи нужно крепко, беспробудно спать, а ты черт знает какими прожектами занят…

— Ну, Тихон Иванович, не сердитесь, что вы забыли обо мне, времени ведь совсем нет.

— Нет, не забыл, поэтому и бранюсь. Все бегут, бегут, а ведь иногда надо и приостанавливаться, — повысил голос Брюханов и тотчас почувствовал у себя за спиной присутствие совершенно старенькой уже Тимофеевны; оглянувшись, он в самом деле увидел ее, в длинной, до пят, ночной рубашке, с накинутой на плечи неизменной теплой шалью.

— Так вот, немедленно ложись спать, — сказал Брюханов. — Поцелуй Таню и ложись, а вопрос с институтом решится и без тебя.

— Спокойной ночи, Тихон Иванович…

— Скорее спокойного утра, — проворчал Брюханов, положив трубку, и повернулся к Тимофеевне. — А ты что, старая, бродишь? — спросил он, и Тимофеевна, крепче стянув концы шали, недовольно вздохнула.