Имя твоего волка

Ночи, дотла сгоревшей в пламени костра, больше и ослепительнее которого пан Владислав не видел в своей жизни. Ни до этого, ни после. Сияние этого костра выжгло ночь, как будто ее и не было — ни ночи, ни черноты неба, ни сонной тишины спящего дома. Ни бесшабашно-отчаянного храбреца пана Владислава, который, смеясь, выходил один с дуэльным пистолетом на медведя, и на спор нырял в ледяную прорубь. На пестрой от палых листьев, прихваченной первым заморозком, земле, стоял, горбя плечи и клацая зубами (от холода, от страха?) испуганный жалкий человек, а старый слуга заботливо придерживал на его плечах теплый плащ. И надо было бы вырвать из рук слуги этот дурацкий плащ — хорошей плащ, толстый; окатить парой ведер воды, накинуть на голову — и туда, в огонь, где сквозь треск и гудение пламени прорывался отчаянный женский крик. А он почему-то стоял и смотрел. Смотрел, как мечется в окне тонкая фигура, и бьются о стекла женские руки, и как эти стекла рассыпаются серебряным дождем — сначала одно, потом второе, потом третье. Три из восьми. Три ослепших проема в запертом окне — слишком маленькие, чтобы через них можно было выбраться из горящей комнаты. А потом тяжелый бронзовый подсвечник, выпавший — или выброшенный? из этого окна, подкатился прямо под ноги пана Владислава. Подсвечник, наверное, еще теплый от жара огня и от прикосновений ЕЕ руки. А пан Владислав так и не пошевелился. Просто стоял и смотрел, как пламя огненной короной вспыхивает на волосах женщины, бьющейся за запертым окном.

…Красивых волосах — мягких, каштановых, с золотистой рыжинкой, которые, наверное, любил гладить брат…

…Так и прополыхало — почти до рассвета, еле-еле потушили — когда пламя, до черных костлявых балок объевшее правое крыло дома, потянулось к центру. Ветра не было, потому сразу огонь и не перекинулся. Потому и успели спасти основную часть дома. А потом оказалось, что выгорело-то и не так уж много — спальня, да гардеробная. ЕЕ спальня и ЕЕ гардеробная. Странно, что было так долго не потушить — всего две комнаты-то. Так нерадиво тушили? Или так сильно горело?

Очевидцы говорили, что горело сильно — пламя до неба доставало, светло было, как днем, и жаром полыхало — близко и не подойти. А что удивительного, когда в этом огне настоящая ведьма горела?… А, может, кто самогоном бревна облил — перед пожаром? — ну, случайно, конечно…

Дотла сгорела эта ночь — в пламени цвета золотистых женских кос… И золотые косы сгорели в этом пламени…. и много чего сгорело… Например, порывистый и отчаянно храбрый (или мнивший себя таковым — до поры до времени…) пан Владислав, который хотел сбросить со своих плеч заботливые руки старого слуги, и вырвать из этих рук теплый плащ — хороший плащ, толстый, — и броситься в огонь. Не размышляя, не сгорит ли он сам бестолково там. Вместе с НЕЙ… И ведь сгорел — бестолково. Вместе с НЕЙ. Дотла.

Ожог только остался — зудящий, болезненный, незабывающийся; невыносимо ноющий иногда, ледяным ознобом перетряхивающий среди бессонной ночи, ослепляя глаза, слепо пялящиеся в темноту старым воспоминанием. Как золотое пламя облизывало черное небо, кричала женщина, сыпались хрустальным дождем осколки окна, и подкатился к самым ногам подсвечник — тяжелый, бронзовый. Еще, наверное, теплый от прикосновения ЕЕ руки… А пан Владислав стоял и смотрел…

Он так и не смог понять — почему. Не раз потом пытался объяснить — сам себе, и слепой черноте своих бессонных ночей, где ему так часто мерещилось пламя цвета золотистых женских кос. И золотистые косы — в пламени… Пытался — и не смог.

Струсил? Испугался? Чего? — заботливых прикосновений старого слуги, аккуратно придерживающего на плечах пана теплый плащ… Нет, не так. Аккуратно придерживающего за плечи не в меру ретивого пана, норовящего сдуру полезть прямо в огонь… Примерещившегося в крестьянских глазах стального отблеска вил, готовых вонзиться под ребра светлого пана?… если он что-то сделает не так… Испугался — и потому не стал ничего делать не так. Вообще не стал ничего делать. Просто стоял и смотрел. Вместе со всеми. Смотрел, как горит в огне райская птица, по ошибке залетевшая в стаю ворон. Потому что сам был — обыкновенной, серой, скандальной вороной, которая со своими соплеменниками до смерти заклевывает чужака только потому, что он чужак и что у него другой цвет перьев… Или потому, что райская птица была женой старшего брата…

И снова больно царапает — обидой и недоумением — еще в детстве попробованный на вкус, вопрос: почему опять не мне — а старшему? Потому что — старший? потому что дурак и размазня?!

Нет, не так. Потому что — чужак, с другим цветом перьев…

…И так хотелось убежать потом — от этих вопросов, и от этих воспоминаний, и от взглядов маленькой девочки, так странно — как раз глазами — похожей на мать. Хотя темно-карие, почти черные глаза были у девочки, а у ТОЙ — зеленые — изумрудные, кошачьи…

Хотелось убежать…

Да некуда было бежать — от самого себя-то…

Второй слог