Имя твоё...

А потом… Да, вы с мамой остались в Москве, ты училась в торгово-экономическом, я знаю это здание, представь себе, я много раз проходил мимо него, у нашего института неподалеку был филиал, точнее, маленькая лаборатория, где наш московский представитель принимал население… Многие предлагали свои услуги – не нам, кстати, о нас-то никто ни в Москве, ни в области, ни даже в Союзе слыхом не слыхивал, люди шли в бюро, к гебистам и услуги свои предлагали для защиты родины от внешнего агрессора. Честно предлагали, без дураков, многие считали себя классными экстрасенсами, хотя и умели разве что снимать головную боль. Не знаю, как с ними разбирались гебисты и разбирались ли вообще – ходили слухи, в органах был особый отдел, занимавшийся экстрасенсорикой во всех ее проявлениях, но я-то знал, что это чепуха, они там прикладными вещами изредка занимались, но на таком кустарном уровне, что и говорить не стоит. А тех, кто казался им перспективными с точки зрения наших институтских разработок, они к нам и направляли. Принимал народ милейший человек Иван Павлович Курдюмов, я не уверен в том, что он и сейчас там не сидит, во всяком случае, когда я уезжал в Израиль, Иван Павлович еще был на месте, хотя прошло столько лет, и все сменилось – от строя до начальства, а он все так же с улыбкой принимал каждого, каждого выслушивал, и – это может показаться странным, но так было на самом деле, – после разговора с Курдюмовым многие, почти все, если быть точным, возвращались домой и никогда больше ни нам, ни кому бы то ни было о своих способностях не рассказывали. А некоторым – очень малому числу – Иван Павлович говорил: «Золотко, у вас талант!», и как он это определял, было никому решительно непонятно. Однако Курдюмов не ошибся ни разу, и все реципиенты, кого он с коротенькой запиской для бюро пропусков присылал к нам в институт, были людьми интересными до чрезвычайности. Когда-нибудь я о них тебе расскажу, Алина… да, Веня, когда-нибудь я с интересом послушаю… да, я только хочу сказать, что мимо твоего техникума я проходил довольно часто, когда бывал в Москве и наведывался на нашу неприметную базу.

Может быть, мы даже встречались с тобой на улице и не обратили друг на друга внимания? Я думаю, Веня, такого не могло быть, я уверена, что, если бы увидела тебя даже в огромной толпе… Нет, Алиночка, ты бы скользнула по мне взглядом и, может, подумала бы: «Не очень приметный мужчина, такие мне не нравятся». Потому что не пришло еще время. Как же так, Веня? Я видела тебя в алой стране, и ты тоже видел меня… да, видел, но знал, я-то точно знал, что это фантом, прекрасный, удивительный, но чужой, и мы действительно могли в то время пройти друг мимо друга, потому что в мире еще не возникли существенные связи – не между нами, хотя, впрочем, и между нами тоже. В бесконечной связности мироздания еще не сформировались тогда какие-то тончайшие нити, которые могли бы связать тебя и меня.

Представляю, как тебе было худо в те годы. Нет, Веня, не худо, мне было хорошо, я так радовалась, что могу в любое время купить билет в любимый театр или пойти на выставку Шемякина, народ валил валом… а ты хотела смотреть в одиночестве, толпы тебя пугали, лишали энергии, и на все выставки или в музеи ты приходила за полчаса до закрытия, в залах уже почти никого не было, а когда раздавался звонок и старушки-смотрительницы грозно кричали: «Закрываемся! Пожалуйста, на выход!», ты шла последней, и останавливалась перед каждой картиной хотя бы на секунду, на долю секунды, на мгновение, и этого оказывалось достаточно, чтобы не только увидеть, не только запомнить, но впитать в себя дух произведения, и когда потом, лежа ночью без сна, ты вспоминала собственные впечатления, то видела не полотно Рубенса, не девушку, сидевшую перед окном и глядевшую на закат, но то, чего видеть было невозможно физически, и что, кроме тебя, наверняка не видел никто в течение многих десятилетий или веков…

Да, я действительно… Мне казалось, что это наваждение: я понимала не то, что художник изобразил, а то, о чем он думал, когда накладывал последние мазки… Не только, родная моя, ты понимала и это тоже, но чувствовала больше – душу той девушки, не нарисованной, а жившей четыреста лет назад, ты знала то, о чем даже художник не догадывался: что у Кристины – так ее звали на самом деле, эту девушку с картины – больна мать, и что ей после сеанса у художника нужно будет побежать к ростовщику, не к тому, кому они уже должны сорок гульденов, а к другому, который еще может дать взаймы, потому что деньги художник заплатит только в следующем месяце, а может, не заплатит вообще, он человек довольно богатый, но, говорят, прижимист до неприличия, хотя какое ж это неприличие, неприличие это когда он после сеанса приглашает сесть рядом с ним и смотрит странно, а потом пытается обнять, тебе не хочется, но ты понимаешь, что иначе завтра он найдет другую натурщицу, и хорошо еще, что он пишет пристойную картину, а если бы ему заказали портрет обнаженной, вот как Нелла, ей пришлось позировать в таком холоде…