Имя твоё...

– Господи, – сказала Алина, глядя на меня своими глубокими темно-синими глазами, – как хорошо, что ты пришел, Веня, я бы сошла с ума без тебя.

Я бы действительно сошла с ума. Да, я знаю, Алина, пожалуйста, не смотри на меня так, я не могу думать, когда ты так на меня смотришь. Как ты оказался здесь, Веня, это замечательно, что ты здесь оказался, но – как?

Не спрашивай меня ни о чем, ведь ты тоже недавно была у меня, сидела на моем диване, да, это правда, и мне там было хорошо, я бы ни за что не ушла, но оказалась здесь, и мне очень страшно.

Да, подумал я, мне страшно тоже, но помолчи, пожалуйста, мне нужно подумать.

Сказать в милиции, что произошел несчастный случай? Валера пришел пьяный, полез на Алину с ножом, она с ним боролась… Не поверят. Нужно очень тщательно имитировать следы борьбы, пальцы Алины и Валеры на рукоятке ножа, причем пальцы Алины поверх Валериных, и еще – угол, под которым нож вошел в грудь. Я не знаю, какой там угол, откуда мне это знать, а если он такой, что сразу наведет следствие на мысль: не могла Алина так ударить, она ниже Валеры на полголовы? Или наоборот – угол может оказаться противоположным, удар снизу, и это меняет картину борьбы, а нужно придерживаться одного, заранее выбранного варианта.

А я? Где будет мое место? Алине придется давать показания, может быть, ее арестуют, а что буду делать в это время я? Смогу остаться в Москве, или та же сила, что вернула Алину, вышвырнет из этой жизни меня?

Никакой другой мысли, кроме самой примитивной – исчезнуть! – не приходило мне в голову. Кроме того, я не должен был дотрагиваться до тела и вообще ни до чего в квартире, иначе у милиции возникнет уверенность, что у Алены был сообщник (да, был, но зачем кому-то знать об этом?), и тогда убийство будет выглядеть еще более страшным, еще более безобразным.

– Позвони маме, – сказал я. – Позвони и скажи, что случилось страшное, какое-то время тебя не будет дома. Скажи…

– Я знаю, что сказать маме, – перебила я Веню. Он ничего пока не понимал в наших с мамой отношениях, а рассказывать было некогда – поймет, когда будет слушать, незачем тратить время на объяснения.

Я закрыла глаза и вдоль стены, прижимаясь спиной к одежде, висевшей на вешалке, прошла, а впечатление было такое, будто просочилась, в гостиную. Телефон стоял на журнальном столике, я его вчера туда переставила с обычного места на тумбочке у окна. Я чувствовала, как тяжело дышит Веня, он тоже вошел в комнату и стоял, прислонившись к дверному косяку – не хотел оставлять следы, так он думал, и, возможно, это было правильно.

– Света? – сказала я, услышав в трубке низкий, с хрипотцой, голос. – Это Алина, здравствуйте.

– О, Алина! – Света, бухгалтер в маминой конторе, всегда брала трубку раньше, чем другие успевали сообразить, что звонит телефон. – Что-то случилось? У тебя странный голос…

Неужели это было так отчетливо слышно?

– Я бы хотела поговорить с мамой.

– Конечно, – Света, похоже, обиделась на то, что я не стала делиться с ней не очень, видимо, приятной новостью. В свои сорок пять Света обожала выслушивать чужие новости, особенно если они не были предназначены для всеобщего обсуждения. Если с ней не хотели делиться, она обижалась навеки, но вечность для нее продолжалась не больше часа или двух, а потом любопытство брало верх над обидой, и рассказывать ей приходилось вдвое больше подробностей, чем хотелось. Я знала Свету давно, после занятий я, бывало, приходила к маме в контору и выпаливала с порога все новости, а женщины поднимали головы от своих гроссбухов и калькуляторов и слушали меня, как криминального репортера западного новостного агентства. А уж их советы…

– Лина? – голос у мамы был встревоженным, Света, похоже, успела сказать о своих впечатлениях. – Слушаю тебя, доченька.

– Мама, – я старалась, чтобы голос звучал как можно более твердо и убедительно. – Ты можешь отпроситься с работы?

– А что…

– Не спрашивай, пожалуйста, там слишком много ушей. Я буду ждать тебя через полчаса в сквере у памятника Грибоедову.

– Хорошо, – сказала мама после секундной заминки, и я с облегчением положила трубку.

Когда я обернулась к Вене, его не оказалось у двери в прихожую. Его вообще не было со мной, я поняла это совершенно определенно, и тогда мне стало страшно, так страшно, как никогда в жизни. Я знала, что ни за что на свете не смогу заставить себя выйти в прихожую, пройти мимо тела, тем более – переступить через него или сдвинуть в сторону. Ни за что! Без тебя – никогда!

Но иначе из дома не выйти, – сказал ты. Нет, ты не сказал это и даже не подумал, это был отголосок твоей невысказанной мысли, упавший в мое подсознание еще тогда, когда ты был здесь; потом ты ушел, а мысль осталась.

Мысль осталась, а меня больше не было с тобой рядом. Я не могу сказать, что не заметил, как произошел переход. Или точнее – переброс? Я стоял, подперев собой притолоку и слышал слова Алины: «Я бы хотела поговорить…»