Имя твоё...

Не нужно было спрашивать! Я не знал ничего об Алининой матери, но Алина не могла, не должна была задать следователю такого глупого вопроса.

Бородулин поднял взгляд от бумаг и сделал неожиданный вывод:

– А вот это ни к чему, – жестко произнес он. – Не нужно валять Ваньку и изображать из себя жертву склероза. Это вам не поможет. Если вы сейчас заявите, что забыли собственное имя, я вам его напоминать не стану. Есть, знаете ли, предел и моему терпению.

Похоже, что я только навредил Алине – но не хотел этого. Неожиданно мне пришло в голову, что если я оказался здесь, в кабинете следователя, то Алина, точнее – ее сознание, могло вселиться в мое тело, и сейчас она, бедняжка, ничего не понимая (она ведь и о моих мучениях на мировой линии ничего не могла знать!), металась, скорее всего, по квартире в Кацрине, боялась отвечать на телефонные звонки, открывать двери, и я не представлял, что может произойти, если явится – или уже явилась – Лика и начала предъявлять свои на меня права. Нет, только не это…

– Ну! – сказал Бородулин. – Будем играть в молчанку?

Господи, не мог он найти иных слов? Как в дурном романе – сколько я читал в разных книгах о том, как следователи при разных обстоятельствах произносили эти слова о молчанке…

– У меня болит голова, – сказал я, – и я не понимаю ваших вопросов. Извините.

Следователь в сердцах стукнул ладонью по столу. Мне показалось, что несколько пылинок, осевших за время допроса, взвились в воздух и повисли в загустевшей атмосфере взаимного недоброжелательства. Почему-то я действительно видел эти пылинки, они были похожи на маленькие шарики, сталкивавшиеся друг с другом и отскакивавшие в разные стороны.

Алина! – позвал я. Алина, если ты слышишь меня, если ты понимаешь меня… Что произошло, почему прервалась наша связь, почему случилась эта перемена, я хочу быть с тобой, но тобой я быть не хочу, я не чувствую тебя, когда я – это ты. Странно, да? Но я действительно не ощущаю твоего тела, находясь в нем, я не чувствую, как спускается на плечо шлейка платья, я только вижу, как она спускается и поправляю ее, и я не знаю, жмут мне или нет эти туфли, я даже не уверен, что не упаду, когда придется встать и пойти… куда? Неужели в камеру?

Алина! – позвал я. Я не смотрел на следователя, я и по сторонам больше не смотрел, я пытался смотреть только внутрь себя, там я искал Алину и не находил, я и себя не находил тоже, во мне было пусто и гулко, будто я был не человеком, а роботом, пустым металлическим ящиком на тонких ножках.

– Я вас вызову… – это был голос Бородулина, доносившийся, как сквозь вату. – Подумайте и… Последний раз…

– Да-да, – пробормотал я, торопясь избавиться от этого голоса, от этой комнаты и от этого – не моего, не нашего – настоящего.

Я поднялся на ноги, не ощущая, что ноги мои обуты в женские, непривычные для меня туфли. Ногам было тепло, ноги были босы и стояли на теплом пляжном песке, я чувствовал, как жесткие песчинки впивались в пятки, поднял правую ногу, потому что мне стало больно, а следом и левую ногу поднял, даже не удивившись тому, что оказался висящим в воздухе в нескольких сантиметрах от пола. Подумал, что у Бородулина сейчас случится удар от такого зрелища – подозреваемая в убийстве, будто индийский факир, взмывает в воздух и парит над полом… Но следователь лишь поднял на меня хмурый взгляд, сказал что-то, чего я не расслышал, и погрузился в бумаги, будто меня больше не было в комнате.

Меня действительно в ней больше не было.

Похоже, меня не было нигде.

Глава одиннадцатая

Когда ко мне вернулась способность рассуждать относительно здраво и воспринимать окружающий мир не преломленным в моем сознании, а таким, каким он, вероятно, был на самом деле, я обнаружил, что сижу на диване в моей комнате в моей квартире в моем привычном мире – и даже в моей привычной позе: скрестив на груди руки, а ноги вытянув вперед, так что подошвы упирались в нижнюю поверхность журнального столика.

В висках пульсировала тихая боль – не мигрень, когда хочется забыть даже собственное имя, и не боль усталости, это и не боль была, а остаточное состояние нездешности, воспринимавшееся организмом как боль, потому что иного аналога мозг, скорее всего, подобрать не мог. То, что происходило со мной недавно, не имело аналогов в мире пространства и времени, а следовательно, и слов в русском языке не существовало для описания того, что я, возможно, видел, возможно, слышал и даже, возможно, ощущал какими-то органами чувств.

Перед глазами расплылись, ярко вспыхнули и погасли одиннадцать розовых кругов – я точно знал, что их было именно одиннадцать, хотя, конечно, не считал, и еще я знал точно, что круги тоже остались от моего недавнего состояния, и не круги это были вовсе, а некое впечатление, задержавшееся во времени и только теперь исчезнувшее – впечатление, которое я не мог описать словами.