Имя вернет победа

Солдат с трудом открыл глаза, непонимающе посмотрел на проводницу, на Пауля, потом подтянул ноги, сел и, сладко зевнув и потянувшись, сказал:

– Эт что ж я, всё сплю? Сколько время-то уже? Ого! Вот эт давану-ул! Мамаша, а чаю не принесешь, а? Что-то всё высохло внутри.

– Вот видите, – сказала проводница Паулю. – Мамаша я уже стала Ванечке-то моему. А скоро бабушкой буду. Эх-ма! – вздохнула она. – Принесу, солдатик, принесу тебе чаю. Сейчас принесу... Вам тоже еще? – спросила она Пауля и, взяв стаканы в тяжелых путейских подстаканниках, вышла из купе.

11

Последний междугородний автобус уже ушел, пока Пауль добирался с вокзала до автостанции. Пауль не очень и огорчился. Это даже хорошо, что он не успел. Лучше будет приехать днем, чтобы им ничто не помешало: ни усталость после бессонной ночи, ни лишняя суета из-за неурочного времени, ничто. Конечно, теперь каждая минута будет тянуться вечность: так близко, совсем рядом, а еще столько ждать. Но до утра-то он теперь уж дотерпит. Столько лет прошло, а уж одну-то ночь...

С гостиницей повезло: чтобы никого не будить, его поместили в пустой двухместный номер. Пауль раздвинул тяжелые шторы, распахнул окно. Город спал. Только внизу иногда проносились такси, но ровное, полнокровное гудение их моторов и шелест шин не раздражали: через дорогу напротив домов не было, и шум не усиливался многократным отражением, а уходил вдаль и затихал в темном сквере, перед каким-то зданием, колонны которого мягко светились вдали.

Пауль разобрал постель, принял душ, лег.

Как недавно всё это было. Как остро всё осталось в памяти. Неужели уже прошло тридцать лет? Если судить по календарю, по выросшим детям, по состарившимся товарищам, по собственному пенсионному рубежу, то да. Но у памяти другой календарь. И в том календаре война, не продлившаяся – неужели это действительно так? – и четырех лет, тянулась, казалось, несколько тридцатилетий и тянется до сих пор. У войны и мира разные летосчисления. Поэтому и лежит ее каждый день непосильной тяжестью всю жизнь в памяти. И не только в памяти тех, кто воевал. Ее помнят, ее переживают каждой клеточкой своего тела и те, кто не был на ней. И кто родился после нее – помнят ее. Могилы и памятники по всей родной земле, миллионы вдов и детей без отцов, искалеченные, сломанные судьбы, годы и годы страшнейшей нужды – война. И поэтому она в каждом, даже в том, кто не знает этого. Много лет прошло после нее. Новые города и села встали там, где были лишь пепелища – красивее, выше, просторнее прежних. Не видно голодных взглядов детей, давно уже девчата танцуют с парнями, а не друг с другом. Мир. А разделяет страшную войну и тридцать лет мира всего один день – день победы. День, ради которого и ты сделал всё, что мог.

Тебе повезло: ты дожил до этого дня. Тебе повезло вдвойне: и жена твоя, и дочь твоя остались живы. И ты тридцать лет еще работал после того Великого Дня. А теперь ты можешь, наконец, поехать, посмотреть свое родное село Люксембург, из которого выбросила тебя, как оказалось, навсегда, война. И ты едешь сейчас туда, после тридцати лет запретов, хотя бы взглянуть еще раз на свое село, – уже под другим названием и с давно другими жителями. Но до этого ты можешь сделать еще одно, о чем тоже мечтал все эти годы: навестить своего бывшего командира. И ты уже совсем недалеко от него...

Ах, дорогой товарищ старший сержант. Спишь сейчас или тоже не можешь уснуть, потому что Ахмедыч твой так близко? А может быть, и не догадываешься о том, что он уже совсем рядом? И хорошо, не думай. Спи лучше сегодня, спи. А завтра утром первым автобусом приедет к тебе Ахмедыч.

Завтра утром… Через тридцать лет он может сказать: завтра утром...

Солнце уже начало пригревать, когда Пауль сошел на развилке с автобуса и, помахивая чемоданчиком, пошел пешком по накатанной грунтовой дороге среди холмистой степи. Он шел уже с час, когда вдали показалось село. У первого мальчонки спросил, где живет Назар Терентьевич. Тот махнул рукой через пруд:

– А на той стороне сразу улица, тама дом, еще березы в палисаднике, в нем и живет. Пойдемте, я покажу.

Они спустились к пруду, поднялись по противоположному склону, вышли на улицу. По дороге мальчонка рассказал, что несколько лет назад у Назар Терентьича умерла дочь, а недавно он похоронил жену, так что он совсем один остался, и что в этом году Назар Терентьич уже не преподает больше в школе, потому что на пенсию ушел.

– Во-он его дом, – показал рукой мальчик.

Вдалеке между липами Пауль увидел березы. Шесть одинаковых белоствольных берез стояли перед небольшим домиком, как строй солдат. Ну, да, так и должно быть: демобилизуясь, Надькин сказал, что домой приедет, в честь каждого из своего расчета березку под окном посадит. Значит, и посадил. И вот они выросли, шесть берез, посаженных в сорок пятом, шелестящий зелеными листьями минометный расчет.

– Спасибо, – погладил Пауль мальчонку по выгоревшими вихрам. – Дальше я сам дойду.

Сердце стучало так, что болели виски и в голове всё гудело.