Имя ветра

По ходу дела планы наши изменились, и труппа осталась в Хэллоуфелле еще на несколько дней. Мой двенадцатый день рождения перенесли на более ранний срок и совместили с отвальной, которую устраивал Бен.

Чтобы представить, какой это был праздник, нужно понимать, что нет ничего более грандиозного, чем труппа, играющая сама для себя. Хорошие артисты стараются каждое выступление сделать особенным, но следует помнить, что представление, которое они тебе показывают, разыгрывалось уже перед сотнями других зрителей. Даже у самых лучших трупп случаются провальные выступления — особенно когда артисты чувствуют, что им это сойдет с рук.

В маленьких городках или сельских трактирах не отличают хорошего представления от плохого. Но твои товарищи артисты прекрасно видят разницу.

Теперь подумайте, каково это: развлекать людей, которые видели твой номер тысячи раз? Вы стряхиваете пыль со старых трюков, пробуете новые и надеетесь на лучшее. И не забываете, что громкие провалы радуют зрителей не меньше, чем великие успехи.

Я запомнил тот вечер как чудесное облако теплых чувств, отдающих горечью. Скрипки, лютни и барабаны — все играли, пели и плясали, как хотели. Полагаю, мы бы потягались с любой пирушкой фейри, какую только можно вообразить.

Я получил подарки. Трип подарил поясной нож с кожаной рукояткой, заявив, что всем мальчишкам нужны какие-нибудь штуки, которыми можно царапать друг друга. Шанди преподнесла прекрасный плащ, сшитый ею самой и усеянный изнутри маленькими кармашками для мальчишечьих сокровищ. Родители подарили лютню — прекрасный инструмент из гладкого темного дерева. Мне тут же пришлось сыграть песню, и Бен спел вместе со мной. Мои пальцы чуть скользили на непривычном инструменте, а Бен раз или два заблудился в поисках нот, но получилось здорово.

Он открыл бочонок медовухи, которую берег «как раз для такого случая». Я помню, что на вкус она была как мои чувства: сладкая, горьковатая и приглушенная.

Несколько человек объединились, чтобы написать «Балладу о Бене, превосходном пивоваре». Отец, аккомпанируя себе на полуарфе, прочел их творение с таким пафосом, словно это была генеалогия модеганского королевского рода. Все смеялись, пока животы не заболели, а Бен больше других прочих.

В какой-то момент праздника мать подхватила меня и закружила в танце. Ее смех звучал как музыка под ветром, ее волосы и юбка кружились вокруг меня. Она благоухала умиротворением — так пахнут только матери. Этот запах и ее быстрый смешливый поцелуй смягчили глухую боль от расставания с Беном лучше, чем все развлечения и радости вечера, вместе взятые.

Шанди предложила исполнить для Бена особый танец, но только если он придет в ее палатку. Я никогда раньше не видел, чтобы Бен краснел, но у него хорошо получилось. Он поколебался и отказался — видно было, что далось это ему нелегко: прямо душа разрывалась. Шанди заупрямилась и мило надула губки, утверждая, что тренировалась специально для него. Наконец она затащила Бена к себе в палатку; их исчезновение вызвало бурю одобрения у всей труппы.

Трип и Терен представили шуточный бой на мечах. На треть это была умопомрачительная игра клинков, на треть — драматический монолог (произносимый Тереном) и еще на треть — буффонада, которую Трип, я уверен, придумывал прямо по ходу. Битва пронеслась по всему лагерю. В горячке боя Трип умудрился сломать свой меч, спрятаться под женской юбкой, пофехтовать колбасой и продемонстрировать столь фантастическую акробатику, что чудом не повредил себе ничего, кроме штанов, разошедшихся по шву.

Декс поджег себя, когда пытался показать особенно зрелищный трюк с выдыханием огня, и его пришлось бросить в воду. Результатом фокуса стала только чуть подпаленная борода и слегка потрепанная гордость. Но Деке быстро пришел в себя благодаря заботливому лечению Бена: кружке медовухи и напоминанию, что не все люди созданы для ношения бровей.

Мои родители спели «Песнь о сэре Савиене Тралиарде». Как большинство величайших песен, «Сэр Савиен» написан Иллиеном и обычно считается его коронной работой.

Это прекрасная песня, и еще прекрасней ее делало то, что раньше я всего пару раз слышал, как отец пел ее целиком. Она чудовищно сложна, и мой отец был, пожалуй, единственным в труппе, кто мог спеть ее как надо. И хотя он старался этого не показывать, я знал, что песня тяжела даже для него. Мать пела вторую партию, ее голос лился мягко и живо. Даже огонь, казалось, притухал, когда они брали дыхание. Мое сердце взлетало и падало вместе с мелодией, и я плакал от чудесной красоты переплетающихся голосов и трагичности самой истории.

Да, я плакал в конце песни. Плакал тогда и плачу с тех пор каждый раз. Даже чтение этой истории вслух вызывает слезы на моих глазах. По-моему, в том, кого она не трогает, нет ничего человеческого.

Когда родители закончили, на минуту наступила тишина, пока все вытирали глаза и продували носы. Потом, выждав подобающее время, кто-то крикнул:

— Ланре! Ланре!

Крик был подхвачен другими голосами:

— Да! Ланре!