Имитация

Ты шагнул в лабиринт с тем парнем, за которым я сказал тебе стоять в очереди.

Ты шагнул и увидел в стене лабиринта свое перекошенное лицо. Ты плачешь? Или это зеркало изогнулось? Стал трогать лицо и не мог понять. Взглянул в другое зеркало. Там ты смеялся. Ты поднес руку к губам, чтобы проверить, нащупать. Смотрел в зеркало и не мог нащупать губ.

За спиной твоей стоял тот парень и улыбался.

* * *

– Пойдем в кино? – спросила меня жена за завтраком.

– Да, давай.

– И Вику возьмем. Все-таки воскресенье, выходной. Можно всей семьей отдохнуть, развеяться.

– Конечно.

– Я никуда не пойду, – Вика появилась на кухне. Схватила с тарелки тост и скрылась в своей комнате.

Жена положила свою руку на мою и прошептала:

– Не волнуйся, она оттает. Обязательно. Ей нужно время.

– Конечно.

– Она переживает за тебя, хоть и не подает виду.

– Я понимаю.

Мы едим тосты. Тосты громко хрустят, когда их раскусываешь в полной тишине.

* * *

– Опять скажешь, что слишком много событий в фильме? – чересчур весело спрашивает жена.

– А я говорил?

– Да, раньше. Помнишь, ты рассуждал: в жизни же так не бывает, что каждую минуту что-то происходит? А представь, если бы фильмы снимали по сценарию жизни. Зрители бы заснули, – она улыбается.

– Юрий Васильевич сказал, что я никогда не смогу сочинить фугу.

– Что?

– То есть Игорь Васильевич.

– Сможешь, – через паузу говорит жена. Глаза у нее делаются большими и грустными.

– Он сказал, что не смогу. Слишком много всего нужно знать, чтобы сочинить.

– Я найду тебе другого учителя. Ты сможешь, Витя.

Молчу. Через минуту говорю:

– Наверное, нет. Но это не важно.

– Правда?

– Хочу прогуляться один. Ты не обидишься?

Когда она уходит, я долго смотрю вслед. Пока не скрывается за поворотом улицы.

* * *

«28.02.2000. – 2.03.2008.»

– Год твоего рождения и год твоей… оба високосные. В феврале двадцать девять дней. Это значит, что между двадцать восьмым февраля и вторым марта в эти годы по четыре дня. А в другие годы – по три. Между датой твоего рождения и датой твоей… то исчезает, то появляется один день. Запасной. Дополнительный день, когда ты мог жить – и жил.

Я сижу рядом, скукожившись, прижав к себе колени. Ветер то усиливается, то спадает. Я замечаю, что лепестки с высохших цветов почти облетели. Пахнет смесью вишневого киселя и геркулесовой каши.

– Нужно заменить цветы на свежие, – говорю.

Поднимаюсь. Через парк, потом через дорогу, я помню, есть цветочный магазин. Купить шесть белых гвоздик.

Иду.

Ускоряюсь.

– Фуга – это бег, фуга – это бег, – шепчу себе под нос и перехожу на бег. Сочиняю фугу своими ногами – сочиняю бег.

Несусь через парк. Кажется, даже улыбаюсь. Щупаю губы и не понимаю, улыбаюсь ли на самом деле. Но кажется, да.

Бегу.

Не слышу сигналов. Их нет. Не слышу визга тормозов. Поздно.

Слышу странный, глухой звук удара. Какого-то мужчину сбила машина. Я вижу, как он летит, неказисто раскинув руки и ноги. Перевернулся в воздухе два раза и, изогнувшись, ударился головой об асфальт, а затем упал весь. Бултыхнувшись, как выброшенная на берег рыба, он остался лежать, к нему подбежали два парня, не знали, что делать, и просто нависли, упершись руками в колени. Две девушки прошли мимо, даже не заметив. Какой-то прохожий догадался позвонить в скорую – или он звонил по своим делам, не знаю – стоял с телефоном в руке.

Я подумал, что уже видел все это. Когда-то, где-то. Или, может, прямо здесь и видел. Но когда? Кто еще так умирал на моих глазах?

Не стал ничего ждать, пошел домой. А дома сказал жене:

– На дороге, которую я перебегал, чтобы купить белые гвоздики для сына, кого-то сбила машина.

Но ничего этого не случилось. Не сказал жене: кого-то сбила машина, не пошел домой, не увидел, как мужчина ударяется головой об асфальт. А пока летел, пока переворачивался в воздухе, я думал: наконец-то, я почему-то думал: наконец-то, и еще я думал: я не успел купить тебе свежие гвоздики, а лепестки с тех, сухих, вскоре облетят, и всех нас – меня, тебя и лепестки – унесет ветер, мы исчезнем прямо в воздухе, как прозвучавшая музыка, как отзвук, как имитация звука, рассыпемся в пыль от старости, от затхлости, от горя, от солнца и моря, от воды – она соленая, как слезы, мы не вернемся, мы не поживем, потому что жить – это слабость после всего этого, потому что жить – это грубая дикая сила, потому что жить – это лишь имитация жизни, и мы, не разбирая дорог, упадем трухой куда попало; я улыбаюсь: нас спутают с осенними листьями, когда придет осень, я улыбаюсь: нас спутают со снегом, когда наступит зима, а летом мы – улыбаюсь – смешаемся с грязью, ведь грязь – это уставшая, упавшая душа любимого человека, лишенного жизни – убогой, глупой, вечной утробной боли…