Иммигрантка в западне щеголя (СИ)

Николай Трофимович Зольтеман, будучи вдовцом и совершенно одиноким мужчиной вовсе не испытывал недостатка общения. Летом ему было хорошо среди цветущих клумб и тенистых виноградных беседок, а зимой он любил раскачиваться в кресле-качалке у камина, выпивая для поддержания здоровья два глотка домашнего вина, и предаваться воспоминаниям, разговаривая сам с собой. Раз в неделю для разнообразия он ездил в центр и ходил то ли в театр, то ли в филармонию, где встречал старых знакомых и имел возможность выговориться, обсуждая актеров, постановки, музыкантов, ну и, конечно же, житейские реалии. И такая жизнь его вполне устраивала!

Как отец, Николай Трофимович, не уделял должного внимания своим детям даже тогда, когда они были еще маленькими сорванцами и нуждались в родительском участии, а стоило им покинуть отчий дом, как его двери закрылись для них навсегда. Фамильная дача была исключительно царством старого важного Зольтемана, и в ее стенах он чувствовал себя ни как иначе как царь! Только вот не всемогущий: иначе он делил бы трон с царицей.

Друзья советовали ему жениться во второй раз, знакомили и с актрисами, и асфальтоукладчицами, но сердце Николая Зольтемана не поддавалось ни убеждениям разума скрасить одиночество, ни очарованию претенденток. И даже Прасковья Марковна Малевская, с которой много лет назад его связывала крепкая дружба и первая платоническая любовь, на первых порах не заставила его сердце проникнуться идеей женитьбы — ему нравилось одиночество, и одна только мысль, что кто-то кроме него будет шуршать до дому, вызывала у него недовольство. Но совершенно противоположные чувства переполняли его, когда Прасковья Марковна шла с ним под руку по улице — казалось, их провожают взглядами, любуются и завидуют теплым отношениям, и хотелось идти с ней бесконечно.

Николай Трофимович слушал — Прасковья Марковна говорила: щебетала как птичка над разоренным гнездом, но вовсе не плакала и не жаловалась на судьбу.

Вскоре он угощал ее диетическим яблочным салатом с твердым сыром, петрушкой, кинзой и лимоном; безалкогольным освежительным коктейлем и мороженым. Прасковья Марковна сначала отказывалась и, едва взглянув на меню, заявила, что будет пить только коктейль — тех денег, которыми она располагала, больше ни на что бы и не хватило, но Николай Трофимович уверенно сделал заказ на двоих, и ей ничего не оставалось, как согласиться.

Прасковья Марковна ела медленно и с интересом рассматривала фрески, украшающие интерьер кафе, высокие пальмы в глиняный бочках, глянцевый потолок без люстры. Облюбовала она и столы — на каждом стоял торшер, расписанный серебряными иероглифами и лепестками сакуры. Воздух был пропитан ароматами масел, и все располагало к непринужденной задушевной беседе.

— Прасковьюшка, ты даже не представляешь, сколько значила для меня! Со дня нашего знакомства ты стала моим эталоном красоты и нравственности, именно поэтому после твоего отъезда я сравнивал всех последующих знакомых с тобой. Только с тобой! И ты всегда выигрывала! И еще двадцать с лишним лет я хранил в душе твой светлый образ и надеялся встретить такую же необыкновенную девушку, какой ты была, но к тридцати пяти годам с сожалением понял, что таких больше нет.

— Ого-го! Какое красноречие! А раньше ты мне таких слов не говорил!

— Это оттого, что скромный был, неопытный и отказа боялся.

— Сама скромность!

— Ты что, мне не веришь? Я двадцать лет хранил в сердце нашу первую любовь! Потом, правда, меня все-таки поймала в свои сети Светлана — светлая ей память, и я ей сделал предложение. Но на то время мне уже стукнуло тридцать шесть — пора было и о наследниках подумать.

— И ты до тридцати шести лет думал обо мне?! — «Ах, обмануть меня не трудно!... Я сам обманываться рад!» — подумала Прасковья Марковна.

— Да! А ты как быстро обо мне забыла?

— Ну, Коленька, как сказать? Может, я и не забывала вовсе!

Они обменялись пристальными взглядами и рассмеялись.

— Сколько твоей внучке?

— Двадцатый год, — прозвучало с гордостью.

— О! Невеста! А мои орлы еще не женились и внучатами не порадовали: ни один, ни второй. Наверно, в меня пошли. Хотя, нет — старший точно не в меня: до того бестолковый и упертый, что поладить с ним крайне трудно. Я, собственно, ради него и приехал — в гости! И опять убедился, что он хоть и повзрослел, но все такой же безрассудный — встречается с какой-то мадам непонятного возраста, а как посмотрел его выписки из банка, так взялся за голову: развели его со страховкой как школьника, и эта мадам тоже лиса еще та. Куда он смотрит? О чем думает?

— Красивая, наверно, мадам та! А банки на то и банки чтобы три шкуры драть! Что же ты сыну не подсказал?