Император

— Мне кажется, это голова. Во всяком случае, нечто особенное! На блюдах, так плотно закрытых, часто лежат лучшие кушанья. Разоблачим-ка это закутанное изображение.

— Кто знает, что это такое, — предостерегала Клавдия, сама распуская шнурок, связывавший платки, которые скрывали бюст. — В подобных мастерских бывают часто диковинные вещи.

— Пустяки! Это только человеческая голова; я чувствую это! — вскричала Бальбилла.

— А все-таки нельзя знать, — прибавила матрона и развязала один узел. — Эти художники такие необузданные и ненадежные люди.

— Захвати вот этот уголок, я приподниму здесь, — попросила Бальбилла, и мгновение спустя карикатурное изображение молодой римлянки, вылепленное Адрианом в прошлый вечер, стояло перед поэтессой во всем своем подчеркнутом безобразии.

Она тотчас узнала себя и в первую минуту громко засмеялась; но чем дольше она смотрела на карикатуру, тем более во взгляде ее отражались гнев, досада и негодование.

Она знала каждую черту своего лица, знала, что в нем было красиво и что менее красиво, но это изображение беспощадно выставляло на вид только менее приятное и преувеличивало недостатки с изысканной злостью. Эта голова была отвратительна до ужаса, и, однако же, это была «ее» голова. Глядя на карикатуру со стороны, она вспомнила о свойствах, которые Поллукс, как он уверял, прочел в ее чертах, и ее юной душой овладело глубокое возмущение.

Ее громадное, неистощимое богатство, которое позволяло ей беззаботно удовлетворять все прихоти и обеспечивало ей восторженное удивление даже по поводу ее сумасбродств, не ограждало ее, однако же, от многих разочарований, которых не испытывают другие девушки — более скромного общественного положения.

Ее добротой и щедростью часто злоупотребляли даже художники, и, конечно, человек, который вылепил эту карикатуру и так зло потешался над всем, что было в ней некрасивого, не для нее самой желал испробовать свое искусство, а только ради высокой платы, которую она могла бы заплатить за портрет.

Ей нравилась свежая, веселая, художественная натура молодого ваятеля, его откровенный характер и искренность его разговора. Она была убеждена, что Поллукс скорее, чем кто-либо другой, заметит, что именно придает ее лицу, не обладавшему красотой в строгом смысле этого слова, ту своеобразную прелесть, которую невозможно было отрицать, несмотря на стоявшую перед нею карикатуру.

Она почувствовала себя теперь богаче одним печальным опытом, возмущенною и оскорбленною.

Привыкшая высказывать свои неудовольствия, она вспыльчиво и со слезами на глазах вскричала:

— Это позор, это подлость! Мою накидку, Клавдия! Ни одного мгновения дольше не стану я служить мишенью для злых и грубых шуток этого человека.

— Что за низость так издеваться над девушкой твоего положения! — вскричала матрона. — Вероятно, носилки нас ждут на улице.

Архитектор Понтий услыхал гневные слова Бальбиллы. Он вошел в мастерскую без Поллукса, еще разговаривавшего с префектом, и серьезно сказал, подойдя к Бальбилле:

— Ты вправе негодовать, благородная девушка. Эта глиняная вещь — оскорбление, и притом грубое во всех своих чертах; но ее сделал не Поллукс, и нехорошо осуждать, не разузнав.

— Ты защищаешь друга! — вскричала Бальбилла.

— Я не сказал бы неправды даже ради моего брата.

— Как друг твой в шутках, так и ты в серьезной речи умеете придавать себе вид правдивой честности.

— Ты раздражена и не привыкла сдерживать свой язык, — возразил архитектор. — Повторяю, эту карикатуру сделал не Поллукс, а один ваятель из Рима.

— Кто именно? Мы знаем их всех.

— Я не смею назвать его.

— Вот видишь. Пойдем, Клавдия!

— Останься, — сказал Понтий решительно. — Если бы ты не была тем, что ты есть, я позволил бы тебе уйти куда хочешь с твоим гневом и с двойной виной на душе, так как ты напрасно оскорбила двух доброжелательных людей. Но ты — внучка Клавдия Бальбилла, и потому я считаю своей обязанностью сказать тебе, что, если бы эту карикатуру сделал Поллукс, его уже не было бы в этом дворце: я выгнал бы его и выбросил бы вслед за ним эту гадость. Ты смотришь на меня с удивлением, потому что не знаешь, кто здесь говорит с тобой.

— Знаю, — отвечала Бальбилла, успокоившись, так как была убеждена, что этот человек, который, сдвинув брови, стоял здесь точно вылитый из бронзы, не лжет и имеет право говорить с нею так необыкновенно решительно. — Как не знать! Ты — лучший зодчий в Александрии, о котором Титиан, после того как мы узнали тебя, рассказывал нам чудеса; но как объяснить твое особенное внимание ко мне?

— Мой долг — служить тебе, хотя бы это стоило мне жизни.

— Твой долг? — воскликнула озадаченная Бальбилла. — Я увидела тебя вчера в первый раз.

— И однако же ты имеешь право располагать всем моим существом и всем, что я имею, так как мой дед был рабом твоего деда.

— Не знаю, — возразила Бальбилла с возраставшим смущением.

— Неужели в твоем доме совершенно забыли об учителе твоего благородного деда, старом Софине, которого Клавдий Бальбилл отпустил на волю и который был также учителем твоего отца?